Лидина гарь - [6]

— Да что вы, жонки, затеяли, господи-беда, нужна ли я ему, неуч деревенская? Что во мне такого есть, чтоб радость-утеху душевную он со мной нашел? Больно тихий да нелюдимый. Он и птицы осторожной с окна не спугнет.

— Ну-ну, не скажи, «забитая» да «неумелая». Да от тебя и граф не отказался бы, ходил как кот вокруг да около, лишь бы возле тебя ему греться да нежиться — и прыснут жонки, раскатятся в смехе озорном. — Только вот у нас графьев-то нету, не шлют их к нам почему-то. А твой-то жилец вот хоть и тихий, да по глазам видно, бес, поволока у него вот какая томная, приманчивая, так и тянет к себе. Гляди, Лидушка, не шали неосторожно…

Шутили они по-доброму, без ехидства непомерного, больше из желания ввести Лиду в смущение. Но нашлись и такие, что на веру слов ее не приняли, а ненароком по утрам, когда еще в печи огонь не загорался, наведывались по никудышной надобности и все зыркали, в своей ли кровати она ночь провела.

А бывало, что и в полуночи какая-нибудь не в меру любопытная баба настырно так шасть в комнату Лидиного жильца (двери в Лышегорье ни у кого никогда не запирались — ни прежде, ни теперь). Ну, извинится чинно, будто бы нечаянно, по недоразумению попала. Хотела, мол де, Лиду увидать. А сама мимо двери ее пролетела прямехонько. Так что всякое бывало, только такого особого, что могло бы дать повод для домыслов, никто из них не высмотрел. На том все и успокоились.

Лишь Татьяна, жена Егора, не раз отмечала про себя больно хлопотливую заботу Лиды о Дмитрии Ивановиче. Но относила это больше на счет сердечной доброты Лиды. Однако внимательный глаз ее не упустил, что в разговорах с постояльцем чувствовалось душевное волнение Лиды и возникала тихая радость, что бывает в лице только счастливого человека. И так, без каких-либо потрясений, степенно и безмятежно, жили они, коротая дни неволи Шенберева.

Ссыльных увезли неожиданно. Назначение у них было в действующую армию — уж год как шла мировая война.

Лида проводила своего постояльца. Шли они по улице, через поля, мимо овинов, за Домашний ручей, пешей тропкой, напрямик к Печорскому тракту.

В Лышегорье в тот день она не вернулась, так и уехала с Дмитрием Ивановичем. Ямщики, отвозившие ссыльных до ближайшей почтовой станции, сказали, что сопровожатый оказался человеком сердечным и разрешил Лиде проводить Шенберева до последней деревни перед поворотом на Пинегу.

Вот тогда-то и обнажилось на миру страстное чувство Лиды. Не сдержалась она в горе. И все, что столько времени таилось от людей, разом прорвалось наружу.

Обратно в Лышегорье она шла пешком, надеялась печаль сбить. Осунулась, глазницы провалились, худющая, на лице ни красочки, слов не слышит, говорит невпопад, немощь ее скрючила и сил жизненных лишила.

И чего только бабы не испробовали. Даже ворожею лышегорскую Марфу-пыку призвали. Та всякие сатанинские чары черной магии напускала. Но такая дремучая тоска нашла на Лиду, такая темень на душу пала, что никакие целения и травы ей не помогали, никакие заговоры Марфины, магические слова и вещие увещевания — ни в чем она спасу не находила.

Страдала Лида открыто, не береглась, не стыдилась ни чувства, ни горя своего ненасытного, непостижимого, да и не веданного ею никогда прежде. Будто пелена с нее спала и открыла перед всеми глубокую душевную болезнь, даже не болезнь, чтобы хворь такая проходящая была, а горе-маету, что годами человека гнет, ломает, бросает из стороны в сторону — и нет ему ни в чем ни покоя, ни утешения, ни душевной ровности, ни душевного успокоительного света.

Не с каждым такое случается, но уж кому выпадет такая судьба, да еще разлука долгая, без скорых обещаний на встречу с любимым, незатихающая боль долго крутит человека.

Лида прожила так несколько недель и вроде бы поспокойнее стала, а тут письмо от Дмитрия Ивановича пришло. Прокопий Васильевич думал, что в нем все-таки какое-никакое, но облегчение, и стал читать письмо вслух. А письмо-то навлекло еще большее несчастье.

Оказалось, что Дмитрий Иванович по прибытии на фронт был смертельно ранен в первом же бою. Перед кончиной, почувствовав, что жизнь отлетает, наказал соседу по палате непременно написать о смерти своей Лиде, чтобы не мучилась и не ждала его.

Письмо написал человек добрый, словоохотливый, и последние часы Шенберева описаны были во всех подробностях. Умирал Дмитрий Иванович тяжело, в муках. Имя Лиды не сходило у него с уст до самой последней минуты, столько необыкновенных, счастливых слов произнес он перед смертью, словно ничего другого более яркого и дорогого, чем Лида, он не знал на белом свете. Такое великое чувство бушевало в его душе, такое сильное и страстное, что если и встречается среди людей, то уж совсем редко, словно в награду за стойкость и долготерпимость сердечных мук. А дальше шли слова сострадания и утешения.

Чувства Шенберева, его страстная привязанность к Лиде немало удивили не только Прокопия Васильевича, но и всех в Лышегорье.

— Что могло так связать их? — гадали да судачили промеж себя люди. — Конечно, Лида красоты редкой, и молодая, и пылкая, и восторженная. Такая зацепить сердце может… Но все же ровня ли она ему, чтобы сам-то он так мучился, так страдал по ней?