Лицом к лицу. О русской литературе второй половины ХХ – начала ХХI века - [7]

Эти наблюдения вновь возвращают нас к «табличке» в финале преамбулы к роману. 1955–1958 – оттепельная эйфория, роман пишется в расчете на публикацию в СССР. 1964 – со снятием Хрущева рушатся надежды на печатание полного текста романа, Солженицын делает уступки цензуре и искажает свое произведение. 1968 – ввод советских войск в Чехословакию знаменует окончательное крушение надежд на публикацию романа в Советском Союзе, что позволяет автору отказаться от компромиссного варианта и восстановить (дополнив) неподцензурную версию.

Наконец, и упоминание о «Мастере и Маргарите» Михаила Булгакова, безусловно, введено в предисловие к роману «В круге первом» не случайно. Хотя Солженицын прочел «Мастера» уже после того, как закончил основную работу над книгой, он не мог не обратить внимания на некоторые важные точки схождения двух романов. В обоих представлено широкое панорамное изображение Москвы. В обоих возникают зловещие фигуры всесильного влас тителя и его приспешников, причем особое внимание уделяется изображению тайной полиции. А главное, в обоих романах в роли одного из главных героев выводится писатель (в «Круге» – писатель, только еще готовящийся приступать к своему поприщу), противопоставляющий злу и лжи окружающего мира слово правды об истории и современности.

С одной стороны, как совершенно справедливо отмечает А. С. Немзер, солженицынское «сравнение в авторской преамбуле с “Мастером и Маргаритой” не лишено полемического подтекста», хотя бы потому, что «в булгаковском романе слова “рукописи не горят” произносит дьявол – Солженицын не верит в воландовский спецхран. Он знал и знает – горят <…> Нетленными они могут стать, лишь если Бог сохранит писателя, полностью подчинившего себя тому Слову, что властно звучит в его душе и вмещает весь мир»[16]. С другой стороны, упоминая о «Мастере и Маргарите» в предисловии к роману, Солженицын задает точку отсчета для восприятия этого романа и сразу же сообщает читателю об очень высоком уровне своих авторских притязаний. Напомним, что многие годы спустя автор «Круга» так написал об авторе «Мастера и Маргариты» в статье, вошедшей в цикл «Из литературной коллекции»: «Хотя и у него я ничего не перенял, и свойства наших перьев совсем разные, и главный его роман я не полностью принял, – он остается мне тепло-родственным, воистину – старшим братом, сам не могу объяснить, откуда такая родственность»[17].

Итак, в предельно сжатом предисловии к роману «В круге первом» Солженицын спрессовал многие важнейшие для этого романа «смыслы».

Кто идет по «выжженной дороге» в стихотворении Арсения Тарковского «Пускай меня простит Винсент Ван-Гог…» (1958)?

[18]

Стихотворение Арсения Тарковского «Пускай меня простит Винсент Ван-Гог…», написанное в 1958 году и вошедшее в книгу поэта «Перед снегом» (1962), на первый взгляд, не представляет особых трудностей для интерпретации. Уже с начальных строк мы чувствуем особую простоту формы и отчетливость, старательную сформулированность внутри любого фрагмента этого стихотворения. Двустишия с парной рифмовкой, каждое из которых стремится стать отдельной компактной фразой, казалось бы, специально со зданы для того, чтобы строить в стихах некое рассуждение, причем делать это шаг за шагом, последовательно.

Однако, как мы постараемся показать далее, за первым, легко считываемым смысловым слоем этих стихов скрываются и могут быть раскрыты еще как минимум два.

1

Для начала перечитаем текст стихотворения:

Пускай меня простит Винсент Ван-Гог

За то, что я  помочь ему не  мог,

За то, что я  травы ему под ноги

Не  постелил на выжженной дороге,

За то, что я  не развязал шнурков

Его крестьянских пыльных башмаков,

За то, что в  зной не  дал ему напиться,

Не  помешал в  больнице застрелиться[19].

Здесь заканчивается первая часть стихотворения, представляющая собой просьбу о прощении со следующим далее перечислением поступков, за несовершение которых лирического героя нужно простить, и начинается вторая часть, где поэт говорит уже о себе, о своем положении в мире (и положении перед картинами Ван Гога). В этой части, как замечает читатель, смысл несколько усложняется, престает быть таким откровенно простым и даже прямолинейным, каким был в начале:

Стою себе, а  надо мной навис

Закрученный, как пламя, кипарис.

Лимонный крон и  темно-голубое, —

Без них не  стал  бы я  самим собою;

Унизил  бы я собственную речь,

Когда  б чужую ношу сбросил с  плеч.

А  эта грубость ангела, с  какою

Он  свой мазок роднит с  моей строкою,

Ведет и  вас через его зрачок

Туда, где дышит звездами Ван-Гог[20].

И все же, дочитав эти строки до конца, мы не чувствуем большого затруднения при их сжатом пересказе. Сначала поэт попросил у Ван Гога прощения, потом признался в любви к его работам и, наконец, заявил о своем, поэта, «сродстве» с художником: «А эта грубость ангела, с какою // Он свой мазок роднит с моей строкою…»

Несложно назвать и конкретные живописные источники тех или иных строк стихотворения Тарковского.

Так, двустишие:

За то, что я  не развязал шнурков

Его крестьянских пыльных башмаков…

неизбежно вызывает в памяти знаменитую серию картин Ван Гога второй половины 1880-х годов, на которых изображена грубая, стоптанная, грязная обувь, ботинки со шнурками. Очевидно, через этот «портрет обуви» художник рассказывает нам о нелегком пути, своем собственном, любого бедняка, простого труженика и человека на земле вообще.