Лицом к лицу. О русской литературе второй половины ХХ – начала ХХI века - [38]
Приведенный пример из воспоминаний Одоевцевой позволяет указать на еще одно часто встречающееся препятствие между интересующим позднейшего читателя человеком и этим читателем, воздвигаемое в воспоминаниях современников. Важно не только то, что забывается, но и то, чем забытое заменяется. В частности, Одоевцева не просто забыла, какого цвета у Мандельштама были глаза, но и наделила его новым цветом глаз. Как правило, такие замены делаются неслучайно, хотя не всегда намеренно. Вольно или невольно подмена помогает мемуаристу сформировать тот образ вспоминаемого им человека, который он хочет вложить в сознание читателя. В задачу Одоевцевой входило изобразить Мандельштама оторванным ото всего земного, парящим в поэтических небесах существом. Поэтому голубой цвет органично встал в ряд с двумя другими эпитетами, которые ме муа ристка использовала для описания мандельштамовских глаз: «сияющие» и «ангельские». В еще одном журнальном фрагменте своей книги Одоевцева вновь упомянула о голубых глазах Мандельштама, на этот раз прямо уподобив их небу: «Он вытер слезы, катившиеся из его голубых, как весеннее небо, глаз…»[182] Интересно, что сходную ошибку сделал в своей книге воспоминаний «Страницы жизни» Всеволод Рождественский, причем и его подмена служила определенной цели. Мемуаристу нужно было усилить контраст между учеными речами Мандельштама и подкупающей детскостью его внешнего облика: «…большие синие глаза с длинными, редко расставленными ресницами взглядывали порой с почти ребячьей наивностью и обезоруживающим добродушием»[183].
Самым неприятным препятствием на пути современного читателя к личности интересующего его и давно умершего человека, безусловно, следует признать сознательную ложь мемуариста. Если Одоевцева и Рождественский просто ошиблись, когда писали о Мандельштаме, советский поэт и преподаватель литературного института Александр Коваленков намеренно подтасовал прошлое, когда сообщил читателю, что ему в первой половине 1930-х годов «запомнились» «желчные вздохи» Мандельштама «о невозможности реставрировать на буржуазный лад принципы античного искусства»[184]. С противоположными и «благородными» целями (представить Мандельштама не «буржуазным», а сочувствующим революции поэтом) к явной лжи прибегнул в своих «оттепельных» мемуарах Михаил Слонимский, так «вспомнивший» о мандельштамовской реакции на Кронштадтский мятеж 1921 года:
Он любил матросов Балфлота, и матросы Балфлота любили его. В дни кронштадтского мятежа он, встретившись со мной, схватил меня за локоть:
– Они не придут? Они не могут, не должны придти! Они не придут!
Он весь дрожал от возбуждения. Он горел, заклинал, верил, этот поэт, впоследствии оклеветанный и погибший.
«Они», белогвардейцы, не пришли. Конечно не пришли. Балфлотцы сказали им свое весьма увесистое и грохочущее слово[185].
Еще одним препятствием между подлинной личностью давно умершего человека и современным читателем часто становится умолчание мемуариста о тех или иных обстоятельствах, обнародовать которые он по разным причинам не хочет. Подобные умолчания почти всегда приводят к искажениям. Так, например, в мемуарах Ольги Ваксель, в которую Мандельштам был коротко и бурно влюблен, сообщается целый ряд нетривиальных подробностей о взаимоотношениях между Ваксель, поэтом и его женой:
Иногда я оставалась у них ночевать, причем Осипа отправляли спать в гостиную, а я укладывалась спать с Надюшей в одной постели под пестрым гарусным одеялом. Она оказалась немножко лесбиянкой и пыталась меня совратить на этот путь. Но я еще была одинаково холодна как к мужским, так и к женским ласкам. Все было бы очень мило, если бы между супругами не появилось тени. Он, еще больше, чем она, начал увлекаться мною. Она ревновала попеременно то меня к нему, то его ко мне. Я, конечно, была всецело на ее стороне, муж ее мне не был нужен ни в какой степени[186].
Узнав о существовании мемуаров Ваксель и в пересказе услышав некоторые подробности из них, Надежда Мандельштам 8 февраля 1967 года в панике писала Александру Гладкову:
Теперь вот чего я боюсь. Все началось по моей вине и дикой распущенности того времени. Подробностей говорить не хочу. Я очень боюсь, что это есть в ее дневнике (надо будет это как-то нейтрализовать). <…> Вот моя проблема: я бы хотела знать подробно, что в этом дневнике (вместе с эротикой)[187].
В итоге воспоминания Ольги Ваксель удалось «нейтрализовать» (то есть не пустить в широкий оборот) на несколько десятилетий, а Надежда Мандельштам в своей «Второй книге» публично нанесла Ваксель упреждающий удар большой силы. Она умолчала о том, что сама была увлечена Ольгой, и это умолчание привело к очень сильному и сознательному искажению взаимоотношений в любовном треугольнике, сложившемся зимой 1925 года: «Ольга стала ежедневно приходить к нам, <…> отчаянно целовала меня – институтские замашки, думала я, – и из-под моего носа уводила Мандельштама»
