Лицом к лицу. О русской литературе второй половины ХХ – начала ХХI века - [25]
Нужно заметить, что никакого такого особенного постмодернизма или концептуализма мы в строках Кибирова не различали. Обыгрывание советских штампов? Так и все мы увлеченно предавались этому занятию. Развернутые цитатные фейерверки? Так и на кухнях мы переговаривались друг с другом сплошь цитатами из Галича и Мандельштама, приправленными клише из песен Лебедева-Кумача и Матусовского-Долматовского… Кибиров же говорил со всеми нами (цитируем Андрея Немзера) на языке
гибком и привольном, яростном и нежном, бранном и сюсюкающем, песенном и ораторском, темном и светлом, блаженно бессмысленном и предельно точном языке русской поэзии. Живом, свободном и неисчерпаемом[112].
Нисколько не раздражала нас изрядная длина большинства текстов Кибирова, так называемые кибировские километры, которые ему потом часто ставили в вину. В этих «километрах» чувствовалось напряженное и живое поэтическое дыхание, в них зримо выразилась сама позднесоветская эпоха – вязкая, тоскливая, при каждом удобном и неудобном случае норовившая подменить нормальное человеческое слово суконным новоязовским штампом.
Начав с очень широкого охвата, составив, вслед за Высоцким, первым этапом своего творчества подлинную энциклопедию советской жизни, в 1990-е годы Кибиров остро почувствовал тягу к частному, домашнему и уютному («Да щей горшок, да сам большой»). В кибировских стихах этой поры буквально на глазах сжимается и редеет круг любовно изображаемых, по-настоящему близких людей:
(«Литературная секция»)[113]
Сначала это еще была семья плюс сравнительно многочисленная дружеская компания художников и поэтов (Лев Рубинштейн, Сергей Гандлевский, Семен Файбисович, Денис Новиков…). Потом, прежде всего в «Послании Ленке», – уже только семья:
И наконец, в замечательных и итоговых для этого периода кибировского творчества «Двадцати сонетах к Саше Запоевой» весь смысл жизни стянулся к маленькой дочери, а все остальное оказалось в той или иной степени подвержено энтропии:
Дальше ехать по этому пути было, что называется, некуда. Соответственно, рубеж 1990—2000-х годов закономерно ознаменовался для нас затяжным кризисом Кибирова, счастливо или несчастливо совпавшим с нашим собственным кризисом среднего возраста, а также с кризисом прежних общественных идеалов в целом. Упоенно предаваться дружеским беседам в подобной ситуации было бы неуместно и безвкусно: форма кибировских стихов этого времени скукожилась, подобно губке, из которой отжали живительную влагу, смысл зачастую можно было свести к исполненному экзистенциального отчаяния чебутыкинскому «Тара-ра-бумбия, / Сижу на тумбе я».
Отчетливой метой жесточайшего кризиса и отчаянной попыткой выскочить из него показалась нам маленькая книжка стихов Кибирова «Amor, exil…», вышедшая в двухтысячном году. Мечтающий о любви, усталый и седеющий герой этой книги идеально вписывался в ряд центральных персонажей, но не литературных, а великого итальянского кинематографа 1970-х годов, благо итальянские декорации в «Amor, exil…» наличествуют. При чтении перед мысленным взором встают то Марчелло Мастроянни в «Городе женщин», то Марлон Брандо в «Последнем танго в Париже», но чаще и настойчивее всего – Дирк Богард в Висконтиевой «Смерти в Венеции».
После «Amor, exil…» Кибиров взял пятилетнюю паузу, разбавленную выходом в свет двумя изданиями увесистого избранного. И вот, наконец, в 2006 году мы дождались появления новой книги поэта…
«Кара-барас» весьма жестко выстроен. Как и обычно, Кибиров, мыслит не столько отдельными произведениями, сколько целыми стихотворными книгами: возникает даже ощущение, что каждый текст писался на заранее предназначенное для него место. За шутливым и нежным «Посвящением» следует ряд мрачных и уже привычных для читателя Кибирова последних лет коротких текстов – ума холодных наблюдений и сердца горестных замет по поводу всего, что совершается дома. Зачастую горечь и беспощадная ирония оказываются направленными не вовне, но на самого автора. Так общий тон поэта освобождается от противной назидательности.
