Лицо другого человека. Из дневников и переписки - [250]

Привет мой сердечный Вашей маме и всем, кто меня еще помнит. Желаю Вам бодрости, радости, здоровья и сил в пути!

Ваш А. Ухтомский

Надежда Ивановна посылает Вам поклон и сердечный привет.

16

Дорогая и глубокоуважаемая Фаня, на этих днях я встретился с Н. Н. Ивановым и говорил с ним о возможности для Вас поработать у него по каротину. Он очень охотно пошел навстречу, указал, как я и ожидал, что во многих отношениях будет удобнее, чтобы Вы работали не в Университетской лаборатории (которая бедна и официально затруднительна для сторонних работников), а в лаборатории Ленинской академии на Исаакиевской площади. Как кажется, эта лаборатория и топографически будет для Вас удобнее? Как Вы поживаете? Недавно Ваше имя мелькнуло в «Докладах Академии Наук», а именно в докладе Балаховского, и я радуюсь Вашим успехам. Радуюсь и той мысли, что Вам тепло и уютно около мамы и родных! Как Вы решились оторваться от родного угла, чтобы выехать сюда, хотя бы и ненадолго? Что касается меня, то для меня всегда было мучительно расставаться с покойной тетей и с родными местами. А теперь, когда все это давно ушло, на старости стало мучительно ехать куда-нибудь, в Москву даже. В конце концов я, по-видимому, засяду на квартире более или менее безвыходно, если только дадут возможность. Напишите о себе, о философских перспективах, о новых вещах по части физиологии крови и, в частности, о каротине. Видели ли учебник Старлинга? На днях вышел из печати II том, очень изобильный и очень хороший! Первый том, редактированный Самойловым и касавшийся мышечной и нервной физиологии, очень хорош. Лену я давно не вижу. Она огорчена событиями с сестрой, устает от работы, и ей не до того, чтобы бывать в гостях. Вот переедет сюда пожить, так опять по старой памяти, может быть, будем встречаться и видеться. Жму крепко Вашу руку.

Преданный Вам А. Ухтомский

Не знаете ли, что с П. О. Макаровым? Меня беспокоит, отчего я не получаю ответа по поводу его статьи?

17

3 сентября 1934

Дорогая Фаня, спасибо Вам сердечное за милую памятку, которую Вы мне прислали. Я говорю о поэме Лонгфелло «Песнь о Гайавате». Спасибо и за то, что Вы вспомнили обо мне по поводу этой книжки, говорящей о жизни простого человека посреди простой же и родной ему природы! Типичный европейский человек и воспитанная им типичная европейская культура напоминает мне во многом madam Sans gene, которая смотрит на окружающую ее среду и природу как на нечто столь чуждое и безразличное для себя, что в отношении их стесняться нечего, а даны они лишь для того, чтобы она – madam Sans gene – могла устроить себе вполне безответственно маленький комфорт, маленькие развлечения, маленькие интрижки и забавы. Это поистине преобладающие черты европеизма, его доминанта, на которой строится всяческая его философия, искусство, так называемые «убеждения» касательно жизни и подобающего поведения.

Совершенно натурально, что при такой точке отправления и такой «манере мышления» для европейского человека в принципе и всякий встречный человек и встречное животное оказываются всего лишь «элементами среды», относительно которой нет и не может быть никаких «доказательств», имеется ли там самостоятельная жизнь, самостоятельное сознание, самостоятельная боль и искание. Все это, дескать, исключительно «субъективное», не имеющее никакого «объективного» значения. Главное во всем этом в том, что стесняться нечего, но и человека, и животное остается только «использовать» в интересах нашей madam Sans gene!

Собственно говоря, европеец и европейская культура – это самые органические солипсисты и солипсизм посреди безответственно эксплуатируемого бытия! Такого последовательного и обоснованного солипсизма не бывало никогда. И интимное стремление вырваться из заколдованного круга солипсизма делает для нас особенно дорогими такие вещи, как «Песнь о Гайавате». Когда-то Лазарь Моисеевич Шерешевский, которого Вы, наверное, помните, говаривал мне, что его роднит со мною чувство и сознание органического родства с окружающим миром, сознание обязанности и обязательства пред встречаемой природой, средой и вкрапленными в них людьми и животными. Конечно, как только мы на минуту допустим это чувство общности и убеждение общности и родства со своею средой, так все радикально изменится. Но надо понимать, что это и радикальный перелом всех точек отправления европейского человечества! Если дело не в поверхностном недовольстве собою и своим укладом мысли, но в действительном понимании порока своих точек отправления, поэма Лонгфелло предстает в своем новом, несравненно более близком свете! Вот я вспомнил Лазаря Моисеевича Шерешевского, нашего старого друга. Он скончался недели три тому назад после тяжелой болезни, начавшейся еще весною и не давшей ему побывать на Московском съезде в июне. Это был во многом выдающийся человек, потерять которого для нас невознаградимо. В Москве остались его старики – отец и мать, которые жили за его счет. Как теперь они будут существовать, лишившись поддержки сына? Накануне конца Лазарь говорил мне: «Очень хочется жить и не хочется жить, и не знаю, что лучше!» Потом через час: «Забыть надо, забыть надо свое!» И еще через полчаса: «Теперь я могу закрыть глаза и сказать всему миру: спокойной ночи, спокойной ночи!»