Лицо другого человека. Из дневников и переписки - [249]

Стала возникать концепция «хронотопа». Биология должна была почувствовать себя увереннее на своем пути с неизбежностью исторического метода. Этого мало. Стал брезжить мост между естествознанием и гуманитарными науками! Для меня особенно важно было в свое время подчеркнуть это. На эту сторону напирал мой доклад 1926 года, который пока так и остался неопубликованным. Вернадский был тогда моим слушателем, думаю, кое-что почерпнул для своего нынешнего доклада, хоть и не упомянул об этом. Я, во всяком случае, приветствую его нынешнее выступление, несмотря на многие существенные промахи.

Но вот что удивительно: ни Вернадский, ни его критик Деборин, да и никто в Европе не догадывается вспомнить, что историческая концепция бытия, столь чуждая и древнегреческой науке, и европейской науке с Декарта и Ньютона до XIX века, задана давным-давно библейским еврейством! Ведь идея эволюции и мира как процесса дана никем иным, как пророками древнего Израиля!

И если кое-как простительно не знать об этом европейцу Вернадскому, то как объяснить это у Деборина? Говорят, что он «образованный еврей», изучавший то, что подобает знать таковому? Итак, что же это: замалчивание? отсутствие самостоятельной мысли? боязнь моды? или просто непонимание?

Ну пока, прочтите. Жму крепко Вашу руку. Поклон мой маме и Вашим. А. У.

14

1 июня 1933

Дорогая Фанечка, простите меня за непозволительное молчание, длившееся почти год. Я знаю, что здесь была Ваша сестра и справлялась о том, что со мною делается. Но и после того и даже после Вашего милого письма я все же молчал. В сущности это молчание настолько необоснованно, что его можно было бы взять за тему для диссертации, чтобы проанализировать с психологической, физиологической и психиатрической точек зрения! Как это произошло? Началось с маленького эпизода, который я, впрочем, хорошо помню. Дело было в том, что все собирался, да так и не собрался послать Вам ту книжку, где напечатана статья проф. Вернадского о хронотопе. Чувство виновности, которое я и сейчас нахожу в себе (виноват в том, что не достал этой книжки), и было первоначальным «условным тормозом», говоря терминами павловской школы. А затем при некотором упадке лабильности в нервной системе начавшееся торможение грозит улечься в длительное состояние более или менее сплошного характера, как оно и было за истекший год! По-настоящему эта реакция изгладится, конечно, лишь тогда, когда мы с Вами встретимся. Это выбьет окончательно ту инерцию «оцепенения», которая сложилась в моем писательном центре.

У меня настоящее оцепенение (rigidity!) именно на письма, но еще нет для статей. Мне бы очень хотелось, чтобы Вы прочли в «Русском физиологическом Журнале» за этот год мой обзор «К пятнадцатилетию советской физиологии». К сожалению, мне не дали до сих пор ни авторских экземпляров, ни оттисков, и я не могу послать Вам этой статьи, но она, наверное, получена в Вашей лаборатории. Что касается книжки (продолжения курса), ее пришлось отложить за выполнением «заказов». Собираетесь ли Вы сюда? Что будете делать летом? Во всяком случае, хоть письменно расскажите свое впечатление и мысли, которые явятся при прочтении статьи о пятнадцатилетии. Приходится слышать, что многие за эту статью обиделись. Это меня огорчает очень. Но не предпочитать же, в самом деле, оцепенелое молчание! Жму Вашу руку и прошу передать мои поклоны маме и семье Вашей сестры.

Ваш искренне преданный А. Ухтомский

Н. И. шлет Вам сердечный привет.

15

21 сентября 1933

Дорогая Фаня, очень рад, что имею возможность послать Вам книги, о которых Вы писали в милом письме летом, с места Вашего отдыха. Безобразно задерживали выдачу изданий из типографии. Только сегодня получил наконец «15-летие Советской физиологии», которая Вас заинтересовала. С большой радостью исполняю Ваше желание. Хорошо, если бы Вы написали свои впечатления от чтения работ нашей лаборатории. Буду ждать.

В Звенигородском монастыре (Саввином-Сторожевом, или «на стражах», как его называли в старину) я не бывал. Но, конечно, много о нем слышал и читал. Он был любимым местом отдыха для царя Алексея Михайловича и собственно с его времени стал сильно обстраиваться, обогащаться, делаться широко известным. До того он был обыкновенным местом пустынных подвигов старинных иноков, убегавших от всякого обогащения и популярности. Ко времени царя Алексея монастырь стал делаться государственным укреплением на путях к Москве, кроме того, что сделался, так сказать, дачным местом царя. Иноческая обитель стала вытесняться. Без сомнения, там собралось много художественно интересных памятников, икон, фресок, архитектурных образцов. Работали там лучшие представители художеств своего времени. Между прочим, был там головщиком и знаменитый старец Александр Мезенец, знаток и исследователь крюкового изложения древнего пения времени того же царя Алексея и его сына федора. Я был тронут, что Вы вспомнили обо мне при созерцании древне-русского крылечка. Ну, теперь Вы уже давно в Москве, на любимой работе. Пускай она не перестанет вдохновлять Вас! Я надеюсь, что Вы пришлете, что напечатаете, да и сами покажетесь здесь, чтобы рассказать о том, чем занята Ваша душа. Лена мне говорила, что ей удалось повидать Вас, когда она проезжала через Москву: Вы тогда недомогали. Тем более у Вас оснований побывать здесь, чтобы повидаться с друзьями. Что Ваш Гриша? Я, наверное, уже не узнал бы его теперь? А что Ваш зять, которого я вспоминаю всегда с чувством глубокой симпатии?