Личность - [14]

— Конец, — шепчет полковник, — на этот счет у меня нет никаких иллюзий. А я жив! Какой позор!

— Идемте со мной, — предлагает «Штерн». — Я здесь неподалеку живу. Давайте сойдем со сцены.

Ему стыдно перед Ценой за полковника, он считает, что тот спятил, в голове у него все перемешалось, надо быть сумасшедшим, чтобы убежать из колонны военнопленных, переодеться, подняться к Замку, посмотреть на остатки своих войск, взятых в плен, и приставить к виску дуло пистолета. Учитель гордился трезвостью ума, хотя временами ему было далеко до этого, но то, что он сам так считал, придавало ему силы и действительно позволяло иногда сохранять спокойствие в рискованные моменты жизни и истории. Ему также не чужда была романтическая настроенность, но ему претили театральные эффекты в выражении чувств. К полковнику он расположился с симпатией и понимал его отчаяние, ведь и ему самому пришлось все это испытать, и никуда от этого не денешься, сейчас он больше думал о Цене, о солдате, перед которым он чувствовал себя виноватым, он был офицером и относил себя к категории тех, кто ответствен за других, почти за весь народ. Их недолгое совместное скитание, настойчивые наивные вопросы Цены о судьбе страны и народа убедили поручика в этом. И хотя он до сентября близко не знал Цены, но теперь рассматривает его как представителя простых людей, обманутых и разочарованных, требующих справедливой расплаты.

В квартире «Штерна» полковник немного успокоился, впрочем не настолько, чтобы трезво оценить обстановку и сделать выводы. Он что-то говорил о продолжении борьбы, проклинал правителей Польши, надеялся на внезапный удар Франции и Англии, что принесет быстрое, победоносное окончание войны, высказал мнение, что Германия не может выиграть войну только потому, что это противоречит высшей справедливости, неписаному, но существующему закону, согласно которому победа всегда на стороне правого. Это раздражало учителя. Он слишком хорошо знал историю, чтобы серьезно отнестись к этому тезису; естественное чувство противоречия подмывало его разрушить столь нелепые взгляды полковника, поэтому он прямо заявил, что, увы, в ближайшем будущем успех фашистам обеспечен, а быстрый переход в наступление союзников Полыни — это чистой воды иллюзия.

— Скоро, скоро, пан поручик, — не успокаивается полковник. — Но, разумеется, какое-то время пройдет, а бездействовать не годится. Были аналогичные ситуации. Я сам был в Польской военной организации,[4] знаю, знаю, можно и надо это повторить.

— А я, пан полковник, коммунист, — говорит «Штерн» просто, как будто бы сказал: «а я учитель».

Но эффект от сказанного молниеносный. Полковник ловит ртом воздух, закрывает лицо руками, сквозь пальцы смотрит на пьющего чай «Штерна» с таким изумлением, будто бы увидел призрак, призрак, знакомый ему по 1920 году, по боям с Первой конной Буденного. Видимо, только таким он представляет себе коммуниста: в форме конармейца, в буденовке с красной звездой, или как их изображали в Польше на плакатах. А здесь перед ним сидит здоровяк с крестьянским лицом, очень польским, и, вдобавок, поручик Войска Польского. И у Цены выражение на лице, никак не подтверждающее заявление Учителя. Цена знает, что поручика в Гурниках именно так, то есть коммунистом, и называли, но сам он никогда не верил этому.

— Измена, — шепчет полковник, отнимая руки от лица, он торопится уйти, но идти ему некуда, и не для того он сюда пришел, чтобы из-за политического спора покинуть квартиру. Его ребятам (и ребятам поручика тоже) нужна помощь, родина в беде, к черту все политические разногласия.

— Отдать ему револьвер? — спрашивает Цена.

— Эх, солдат, солдат, это не револьвер, а пистолет. Приказываю вернуть оружие.

— Не дурите, полковник. Возьмите себя в руки.

Спокойный тон Учителя побуждает к новым размышлениям. Уж коль скоро он с такой уверенностью разговаривает со старшим по званию, значит, считает себя правым.

— Понимаю, — говорит полковник, хотя ничего не понимает. — Я взываю к вашему чувству чести, если оно у вас есть, разрешите мне уйти отсюда с оружием.

Учитель не отвечает, он только что достал с полки карту Гурников, водит по ней пальцем, останавливается на прямоугольнике, обозначающем завод сельскохозяйственных машин. Большая плотность колец рядом с этим прямоугольником обозначает крутой овраг.

— Ты хорошо знаешь, Цена, этот овраг? Кажется, сюда выходит старая канализационная труба из завода? Отверстие находится за сараями.

— Так точно, пан поручик.

— Оставь ты с поручиком, слушай, у нас есть возможность, но только сегодня, немедленно, сейчас же. Смотрите!

Полковник умеет читать карту и про себя думает: лаз в старую трубу на территории завода, охрана, наверное, о нем не знает, овраг крутой, ведет за город, в леса. Поэтому он внимательно выслушивает план человека, которого еще минуту назад считал предателем. Благословен каждый, кто может сейчас принять ясное, четкое решение, кто снимет с человека бремя ответственности, поднимется над ним, безразлично кто, лишь бы предоставил возможность действовать.

Через час «Штерн» выходит в город. На нем праздничный костюм, шляпа, через руку небрежно перекинут плащ, вид у него обычного, праздно гуляющего человека, но он внимательно осматривается, пристально вглядывается в каждого прохожего. Ему становится легче, когда он обнаруживает изменения в облике города и людей, пусть и не столь значительные, как ему думалось. Прохожих на улицах мало, одеты бедно, буднично, идут неуверенно, очень немногие останавливаются на площади перед ратушей, где расположилась немецкая комендатура. Со стекол еще не сорвали бумажные полоски, перед разбитым продовольственным магазином порывы ветра сметают клочья разорванных мешков, тротуар покрыт мукой, у аптеки старый хозяин старательно моет вывеску с немецкой надписью «Apotheke», сохранившуюся еще со времен первой мировой войны, рядом, на стене, нетронутый плакат с маршалом Рыдз Смиглым и надписью «сильны — сплочены — готовы», группки немецких горных стрелков шагают по булыжнику, то тут, то там можно встретить мужчин в польских военных мундирах, без знаков различия и оружия. На углу главной площади ресторан Липшица. Пусто. «Штерн» садится у окна, он устал и голоден, пока не встретил никого из знакомых и близких, хотя многие раскланивались с ним, причем с нескрываемым удивлением: как это «пан учитель», «коммунист», «пан поручик» появился в городе, занятом немцами. Официант знакомый. Доверительно приветствует учителя.