Личность - [12]

Последний день такой культуры приближается, и притом семимильными шагами. Наступает новое время, время новой культуры, которую создаст мировая революция.

(Абзац выброшен.)

Культура в мире войн и голода, насилия и преследований, страха и классового неравенства, господства наживы и штыка, такая культура является лишь удобной маской. Культура становится всеобщим благом лишь тогда, когда она является общим достоянием, и только революция в состоянии превратить ее в общественную собственность. Культура является, скажем, атрибутом свободы, однако свобода человека невозможна без создания социального равенства во всем мире, когда каждый будет освобожден от бед современности, такое освобождение может принести только революция.

(Абзац выброшен.)

Начало деятельности

(фрагмент неизданного биографического романа Леслава Кжижаковского, без заглавия, написанного им в 1969 г. Действие происходит в 1939–1956 годах. Одна из сюжетных линий касается Потурецких, их организации, а также судьбы самого автора — «Леха», другая — биографии «Веслава», изложенной довольно свободно)

Он стоял у темного окна, спиной к комнате, лицом к городу. Час назад он открыл дверь в квартиру, как бы возвращаясь в прошлое, и был удивлен, что ключ, сохранившийся в кармане зеленых защитных брюк, открыл замок. Когда же дверь подалась, он заколебался переступить окрашенный красной краской порог и войти в холодный коридор, где гудит водопровод и пахнет, как и во всем доме, жареным луком. Эти звуки и запахи вызывали в памяти нечто навсегда утраченное, хотя со времени, когда он покинул дом и квартиру, не прошло и двух недель. Я вернулся домой, домой, повторял он себе, постепенно осваиваясь в жилище. На столе под графином записка: «Бежим на машине на восток. Подходят немцы. Твои Ванда и Аня». Может, они все-таки не уехали, может, они здесь, в квартире, в доме, где-нибудь в саду, может, притаились и хотят устроить ему радостный сюрприз. Он ощущал их присутствие, почти осязал его, он погладил неуклюжий шкаф, где хранилась их одежда, пахнущая нафталином, крахмалом, лавандовым саше, обвел пальцем круги, отпечатавшиеся от горячих стаканов на полированной поверхности стола, осмотрел лежащую в раковине недомытую посуду, со следами яичницы, макарон, скисшего молока. Передвинул распотрошенную детскую кроватку с розовой клеенкой и тряпичной куклой, подвешенной на спинке, потряс жестяную кошку-копилку — в ней ничего не было, зазвенело лишь железное колечко. Ему казалось, что эти следы свидетельствуют о присутствии дорогих ему существ, а записка под графином — только шутка. Хотелось даже позвать их, выманить из укрытия, но он не смог вслух произнести ни слова. Здесь он один, город темнел за окном, тихий и беззвучный, не слышно выстрелов, гудения пожаров; окно спокойно вырисовывалось на фоне еще светлой стены, через заклеенные бумажными полосками стекла виднелись лишь крыши домов и склон Замковой горы. На лестничной клетке шуршала щетка, хлюпала вода в ведре, наверное, уборщица мыла лестницу, как каждую неделю, как обычно, с тех самых пор, как стоит этот дом. Мигнул за окном синий свет автомобильной фары, затем еще и еще раз, послышались звуки мотора, вернув к действительности стоящего у окна мужчину. Он повернулся спиной к городу, в темноте вошел в кухню в поисках еды, но не нашел ничего, кроме банки с крупой. Поэтому он только напился воды и снял ботинки, при этом подумав, как долго он их не снимал и сколь долго, следовательно, продолжалось «все это», от первой секретной мобилизации в августе до сегодняшнего дня — дня поражения.

Уснул он на стуле, а когда проснулся, принялся приводить в порядок бумаги, одни откладывал в металлическую коробку школьной сберегательной кассы, другие сжигал в печи. Он долго смотрел на бушующий огонь, когда же пламя охватило разорванную фотографию последнего школьного выпуска, вынул ее и притушил, чтобы еще раз посмотреть на лица своих учеников. Он не знал, кто из них остался в городе, но ему хотелось, чтобы были все, они были ему нужны, он нуждался во встрече с ними и считал, что должен отыскать их и посмотреть им в глаза. Он перечислял в памяти фамилии, школьные прозвища, припоминал, кто кем был, и, наконец, написал на листе бумаги несколько фамилий, в том числе и фамилию «Леха», мальчика начитанного, способного, с некоторыми литературными наклонностями, которого он особенно ценил и любил. Затем умылся, переоделся и спокойно ждал утра. Однако чем меньше времени оставалось до наступления дня, тем большее проявлял он нетерпение, хотелось узнать правду о городе, посмотреть, насколько он изменился, в этом сомневаться не приходилось, город должен был измениться после шока, вызванного немецким вторжением и сентябрьским поражением. Должны были измениться и люди, хотя бы даже внешне. Ему пришлось еще долго ждать, прежде чем он смог выйти на улицу; раздавшиеся наконец за окном оклики, отзвуки поспешных шагов дали ему возможность выйти. Он выбежал из дома и, увидев, что жители небольшими группками направляются на городскую площадь, пошел за ними. По пути ему встречались разбитые витрины магазинов, запертые ворота, осколки стекла на брусчатке, он рассматривал плакаты, расклеенные еще до его ухода в армию, груды бумаги перед зданием воеводского управления, серебряную змейку сахарного песка из распоротых мешков и желтые листья в парке. Он внимательно присматривался к людям, их было не так много: несколько подростков и женщин, одетых, как обычно, как всегда, только разве что более спешащих и очень озабоченных, все торопились в направлении площади. Через город проходила колонна военнопленных. Солдаты без оружия, без поясов, заросшие, в порванных мундирах, с трудом передвигающие ноги, с опущенными глазами, позвякивая котелками, всем своим видом вызывая рыдания женщин.