Личная терапия - [16]

Честно говоря, Галину мне иногда просто жалко. Она нисколько не виновата, что все у нас получилось именно так. Я понимаю, что ей со мной трудно, как в вынужденном заточении, и что, возможно, с другим человеком она была бы гораздо более счастлива. Но я ничего не могу здесь сделать. То, что завершено, то – окончательно завершено. Как бы я ни старался, меня угнетает уже одно ее присутствие рядом со мной. Я переношу его с громадным трудом. Причем, нельзя даже пожаловаться, что Галина, как нередко бывает, заполняет собой абсолютно все. Напротив, она – очень спокойная, терпеливая женщина: на кухне ничем не бренчит, дверями не хлопает, радио не включает, телевизор почти не смотрит, а если уж ко мне обращается, что, надо честно признать, бывает не часто, то обычно таким тихим голосом, что приходится переспрашивать. Идеальный случай, казалось бы, для совместного проживания. И вместе с тем получается как-то так, что даже если она спит в другой комнате (когда на работу ей, например, ехать не надо), я все равно ее присутствие ощущаю. Наверное, какие-то невидимые излучения. Какая-то аура, заполняющая собой всю квартиру. У меня даже кожа на лице слегка стягивается. Вот и сейчас мне хочется, чтобы Галина скорее ушла. Могу я в конце концов немного побыть один?

Правда, мне тут же становится стыдно за эти свои мысли, и я ненатурально приветливым голосом спрашиваю:

– А где Костик?

Мне кажется, что в моем голосе чувствуется очевидная фальшь. Однако Галина, наверное, ничего такого не слышит – поворачивается и так же приветливо отвечает, что Костик сегодня придет где-то к одиннадцати.

– У него по вторникам – занятия с группой.

– А-а-а… – говорю я.

С Костиком у меня тоже не все в порядке. Отношения у нас, правда, ровные, я бы даже сказал, подчеркнуто уважительные. Костик, например, никогда не позволит себе уехать из дома, не оставив записки – в какое приблизительно время вернется. Он также не позволяет себе нигде задерживаться допоздна. А как же иначе? Вы же будете волноваться! И если уж обращаешься к нему с какой-либо просьбой, можно не беспокоиться – просьба будет обязательно выполнена. Никаких «мне некогда» или «разве ты не видишь, что я – занят?». В крайнем случае будут принесены извинения, что прямо сейчас этого сделать нельзя. Может быть, если не срочно, часа через два – через три? Ну, и прочие мелочи, чрезвычайно важные при общении.

В этом есть, кажется, и моя заслуга. Я никогда, даже в его младенческом возрасте, не применял того, что называется «насильственное воспитание». Мне это представлялось совершенно бессмысленным. Что толку долбить ребенку день изо дня прописные истины, говорить «так делать нельзя» или «это запрещено», кричать на него, наказывать, если он все-таки сотворил что-то не подобающее. То есть, все это у нас, разумеется, тоже было, но в такой малой пропорции, которую можно, наверное, не учитывать. Я действительно считаю «приказную педагогику» не эффективной. Насильственное воспитание неизбежно порождает в человеке чувство протеста; оно вызывает отталкивание, в том числе и по отношению к самому воспитателю, и естественное желание вырваться за пределы навязанной нормы. Отсюда разного рода молодежные патологии – когда подростки ни с того ни с сего бьют стекла и переворачивают машины. Или бзики авторитарности – когда мужчина, женившись, становится домашним тираном. Все это – компенсация за прежнюю несвободу. Нет, я считаю, что воспитывать человека можно только личным примером. Если отец упорно работает, а не валяется на тахте и не таращится в телевизор, то и ребенок, наверное, тоже не будет особо слоняться по улицам. Если из года в год чувствуется в семье презрительное отношение к алкоголю, то и ребенок начинает испытывать к алкогольным напиткам некоторое презрение. И, наконец, если он привыкает к тому, что родители с ним неизменно вежливы, никогда не повысят голос ни на него, ни тем более друг на друга, это для него тоже становится естественной формой общения, и он просто уже не может ответить грубостью или пренебрежением.

Единственное, быть может, к чему я Костика приучал сознательно – это умению видеть любую проблему сразу в нескольких измерениях. Видеть то общее, в которое объединяются противоречивые частности, и, напротив – связывать теоретические рассуждения с конкретной реальностью. Был у нас такой период совместного думания. Мы ложились с ним на тахту и начинали анализировать какую-либо глобальную тему. Например, объективно ли современное научное знание или это – условность, с которой нам просто удобно работать? Почему невозможно построить, например, идеальное государство, и как это связано с природными качествами человека? Продолжалась такая дискуссия обычно часа три или больше, и забавно было в течение нескольких лет наблюдать, как из хаоса эмоционального косноязычия, которое, по-моему, свойственно вообще любому подростку, начинают прорисовываться вполне грамотные суждения. Помню, как Костик поразил меня следующим вопросом: почему все параметры нашей Вселенной развертываются в бесконечность – ведь пространство, время, материя действительно не имеют пределов – а скорость света ограничена постоянной величиной? Что она среди них – особенная? Это ведь нелогично, важно подняв палец, сказал Костик. Помнится, тогда мы решили, что фундаментального противоречия здесь все же нет. Просто скорость света ограничена скоростью расширения нашей Вселенной. Она не может быть выше скорости первичного взрыва, приведшего на заре мира к образованию всех главных сущностей, и потому совпадает сейчас со скоростью распространения их в бесконечность. А в другой раз, когда мы с ним рассуждали о смысле жизни (что еще интересно ребенку, который только-только начинает задумываться о подобных вещах?), он вдруг потряс меня, заявив, что смыслом жизни является сама жизнь и тем самым выразив суть нескольких «восточных» концепций.