Лица и сюжеты русской мысли - [73]

«Душа по природе – христианка» (Тертуллиан). В России в начале XX столетия было целое поколение думающих людей, сама мысль которых осознавала себя христианской. Мысль как христианка – вот судьба и призвание этих людей, среди которых у Сергея Николаевича Дурылина есть свое, только ему принадлежащее место, которое в философской его проекции можно обозначить как христианский платоник без эксплицитно развитой доктрины.

Французская философская традиция: значение для России [337]

Пусть предваряющим нашу речь девизом послужат такие слова Бердяева:

Истина не может быть ни немецкой, ни русской, ни французской… Важно лишь то, истинна или ошибочна мысль… Философию Канта и Гегеля нужно опровергать не потому, что она немецкая, а потому что считают ее ошибочной и ложной… Я бесспорно очень высоко ценю немецкую философию и прошел через ее школу… Но… я очень резко выраженный персоналист по своему миросозерцанию. Между тем как немецкий идеализм, особенно Фихте, Гегель, а в значительной степени и Шеллинг, были антиперсоналистами… В известном смысле мне даже ближе французское философское направление, исходящее от Мен де Бирана, более антропологическое и более защищающее личность и свободу, хотя я никогда не подвергался прямым влияниям французской философии[338].

Обратим внимание: Бердяев не испытал прямых влияний французской философии, но ее персоналистическая, спиритуалистическая традиция была ему внутренне близка. В данном случае имело место не влияние, а резонанс мысли. И это неудивительно: русскую и французскую философию объединяет их преимущественная традиционная ориентация не столько на науку, что характерно для Германии, сколько на литературу с ее антропологизмом, персонализмом, гуманитарностью взгляда на мир. Так уж совпало, что русская культура расцвела и пришла в «возраст силы» (lage de force) в тот период истории Европы, когда события в ней развивались под путеводной звездой Франции. Это было время перелома классической эпохи с его неслыханными мятежами и переменами:

Скажи, любезный друг, какая прибыль в том,

Что часто я тружусь день целый над стихом?

Что Кондильяка я и Дюмарсе[339] читаю,

Что логике учусь и ясным быть желаю?

Кто мыслит правильно, кто мыслит благородно,

Тот изъясняется приятно и свободно.

Так легко, свободно, ясно и приятно изъяснялся Василий Львович Пушкин, автор этих знаменательных стихов, посвященных его другу Василию Андреевичу Жуковскому. Французская культура была кормилицей той удивительной свободы, легкости, ясности и приятности, которые уже, увы, никогда больше в такой изумительной чистоте и гармонии не повторятся. Но французская культурная традиция настолько глубоко и творчески была усвоена, что незаметно, как бы сама собой, стала культурой русской, в том числе и философской. Петр Яковлевич Чаадаев изъяснял свои философические мысли по-французски. Родным языком племянника Василия Львовича, Александра Сергеевича Пушкина, был французский язык. Вот старт нашей культуры, включая и философскую, если опустить все то, что ему предшествовало.

Французское «пленение», столь плодотворное, продолжалось примерно сто лет. Еще в начале 40-х г. молодой выпускник университета Аполлон Николаевич Майков едет путешествовать в Европу и на основе своих впечатлений пишет рассказы. Их герой, аристократ Горунин, так объясняет идею своего заграничного вояжа: «Видите ли, я поехал путешествовать, чтобы познакомиться с жизнью и бытом других народов. В Германии – наука. Во Франции – жизнь парламента, мировые вопросы»[340]. Во Франции дебаты в парламенте с необыкновенным интересом слушал и Жуковский, интересовавшийся кроме этого и французской философской мыслью с ее «мировыми вопросами». Кстати, русский поэт, начинавший свой путь с французских образцов, коснувшись английской поэзии, переходит к немецкой музе. В конце 20-х г. его родственник и, можно сказать, ученик Иван Киреевский со своими юными друзьями открывает для русской философии германскую школу мысли. Рождается славянофильское направление с присущей ему поначалу тишиной английской домашней интимности (без нее нет свободной личности), которая, соединившись с германским глубокомыслием на почве отечественной истории и культуры, дает им характерное самосознание.

В 1852 г. в Бадене умирает Жуковский. Вместе с ним умирает дворянский и одновременно франкофильский период русской культуры. В тогдашних журналах можно было прочесть, что поэт «Светланы» не имеет никакого значения ни для литературы, ни для России в целом, не говоря уж о ее философии, потому что «кабаков и залавок не описывал, грязи не воспевал», а поэтому «нет в нем ничего общечеловеческого, вовсе никакой гуманности, ни конкрета, ни субъективности, ни абсолюта, словом, ничего такого, что нынче признается гениальностью»[341]. Автор этих слов – светская красавица и поэт, стихи которой были замечены Пушкиным, графиня Евдокия Петровна Ростопчина. По-рыцарски бросает она вызов новому времени: «Я горжусь, – пишет она Погодину, – моим разногласием с новою литературою, с партиен) прозы, материальности»[342]. Пришла эпоха разночинной общественности, одержимой германским философским жаргоном – конкрет, субъективность, абсолют, – почитаемым ею как примета передовой науки и даже гениальности. Кстати, графиня Ростопчина свободно владела немецким языком Гёте и Шиллера, а не Гегеля, получившего в России невиданную власть над умами начиная с 40-х г.