Лица и сюжеты русской мысли - [44]
Платонизм и христианство
В своей статье об архимандрите Серапионе Машкине (1906), работе вдохновенной, в которой кипучая энергия молодости быстрыми и смелыми мазками выражает центральную интуицию близкого ему по духу мыслителя, Флоренский пророчествует о своем будущем творческом пути. Позже, в примечаниях к «Столпу», он отметит родственность своих идей идеям о. Серапиона: «Мысли покойного философа, – говорит он, – и мои оказались настолько сродными и срастающимися друг с другом, что я уже и не знаю, где кончается “серапионовское”, где начинается “мое” <…> общность наших отправных точек и знания неизбежно вызывала однородность и дальнейших выводов»[194]. Таким образом, зная идеи о. Серапиона, мы можем представить себе в целом и главном, вплоть до дальнейших выводов, и взгляды самого о. Павла. Что же именно он говорит о миросозерцании о. Серапиона?
Прежде всего, он ставит его рядом с Вл. Соловьевым и далее пишет:
Идея Бесконечного захватила их, увлекла их, стремительным взлетом взвила ввысь созерцания, в многообразии показала единящую силу и многообразную полноту, – в Единстве дала увидеть «недвижную ось в беге явлений», ослепила своей красотой и потом опустила в мир заражать его верною влюбленностью в Бога, указывать миру на перст Божий, на оттиск идеального. И каждый из них, побывавший на высотах, действительно кажется оригеном – горне-рожденным, как и их возвышенный предшественник Ориген, каждый кажется горне-рожденным, жаворонком, живущим в мире и не от мира сего, взлетающим и исчезающим из поля зрения[195].
Этот пассаж можно, казалось бы, назвать образцом романтической платонистской риторики и на том поставить точку. Однако подлинность опыта, скрывающаяся за ним, не позволяет этого сделать. Поразительно, насколько органически, безвопросно стоящий за ним опыт действительно неоплатонически ориентированного мистика-мудреца-философа сливается с опытом христианским, с духовной практикой обоих священнослужителей – о. Серапиона и о. Павла.
Никакой неловкости при этом, никакого взаимоотталкивания платонизма и христианства ни тот, ни другой не ощущают ни на йоту Правда, о. Павел, рассказывая о столь близком ему по духу мыслителе, квалифицирует его как «несколько “гностического”», отмечая присущую ему «жажду абсолютного знания» и подчеркивая «натурфилософские (как у Оригена и Соловьева) стремления в области философии и религии»[196]. Имея в виду, что о. Серапион признан самим о. Павлом его alter ego, эта характеристика относится и к нему Жажда абсолютного знания, натурфилософский приоритет в его структуре указывают на «некоторый гностицизм» в мировосприятии их обоих, отсылая как к своему источнику к александрийской школе (явно к Оригену, неявно – к Клименту). Слово «гностические» (стремления) поставлено о. Павлом в кавычки и дается им в ослабленной смысловой версии («несколько»). Это, конечно, неслучайно: о. Павел отдает себе отчет в не-христианском его содержании, которое он стремится максимально смягчить. Однако подобное смягчение или даже нейтрализация его смысла оказывается формальной: процитированный выше пассаж подтверждает такой вывод.
Характерно, что в устах Климента Александрийского выражение «гностики» не несло еще никакой отрицательной коннотации. «Примерами истинных гностиков, – говорит В. Н. Лосский, – Климент считает Иакова, Петра, Павла и других апостолов. Гностик – все знает, все понимает, даже и то, что другим кажется непонятным»[197]. И выше он подчеркивает, что в том совершенном знании, которым гностик наслаждается уже в земной жизни, «не остается места для тайны»[198]. Божественное начало им столь же полно раскрыто и постигнуто, сколь и природное, причем одно знание без всякого разрыва переходит в другое. Тайны для него нет нигде – ни на земле, ни на небе. Лосский также подчеркивает близость климентовского гносиса к герметическому, в котором «знание представляет из себя некую обожествляющую форму, посредством которой поднимаешься к сфере неподвижных звезд»[199]. Форма эта, конечно, платоновская, не аристотелевская. Обожествляет она потому, что сама обожествлена (вспомним у о. Павла: «перст Божий» приравнен к «оттиску идеального»).
Неслучайно, что оба мыслителя – о. Серапион и о. Павел – были одновременно и философами и математиками, причем о. Серапион считал себя прежде всего философом, а о. Павла – математиком: «У Вас математика, – пишет он Флоренскому, – у меня философия»[200]. Сочетание этих дисциплин – conditio sine qua поп принадлежности к платоновской школе, продолженной в интеллектуализме александрийских учителей и никогда не прерывавшейся в истории мысли. В конце XIX в. ее, среди прочих, представляли в России Вл. Соловьев и гораздо менее известный о. Серапион.
Разумеется, ни о. Серапиона, ни о. Павла нацело сводить к фигуре неоплатоновского созерцателя нельзя. Действительно, о. Павел, например, говорит об о. Серапионе как о беспримерном молитвеннике, а молитва соединяет в себе праксис и гносис, духовное делание и умное созерцание. И здесь опять хочется процитировать выдающегося русского богослова: «Но как бы то ни было <…> вместе с Климентом и Оригеном (а мы добавим: и с оо. Серапионом и Павлом. –
