Лица и сюжеты русской мысли - [112]

Склонность Л. Л. к расовым теориям, евгенике, к тому, чтобы считать себя потомком древних викингов, правивших Русью, заставляет предположить в нем аристократическую спесь. Напрашивается объяснять ее тем, что втайне он как бы завидовал отцу в его успехе и славе, но за неимением гениальности ему не оставалось ничего другого, как превозносить себя подобным образом. Очень уж не хотелось стушевываться на отцовском фоне! Какие шекспировские страсти-мордасти! Какие противоречия натуры! Рядом с мертвым рационализмом какая безумная страстность, какой авантюризм! Вся его лощеная шведомания, порой выражаемая в оскорбительных для русского уха словах, вдруг исчезает, когда он искренне признается, что в организованной, до мелочей рационализированной Швеции жить ему тоскливо, что безумно хочется в «дикую, бестолковую» Россию с ее «допотопной религией». Итак, одни парадоксы: скучающий в Швеции швед Оман, ругающий отца за пренебрежение материальным началом совсем уж дуболомный «идеалист» и рационалист, куда хлеще своего гениального отца. Во всех этих «странностях» проступает фигура капризного аристократаски-тальца. Мечется вокруг тени великого отца, бьется с ней с открытым забралом, а выйти из нее не может! Настолько она могущественна.

Безудержный в страстях деловой рассудительный человек, помешанный на правилах здоровья и просто правилах «правильной» жизни, любитель упрощать и рационализировать и, главное, упорный искатель правды, морального «закона», а кроме того, музыкант и художник, скульптор и поэт, одним словом, художественная натура при всем своем мелочно-протестантском рационализме. Не «вылитый» ли отец по широте души хотя бы?

«Страстность, музыкальность, безумная любовь к женщинам и жизни»[476] – это Лев Львович о своем младшем брате Андрее. Но все Толстые-сыновья, кажется, таковы, как и сам Лев Николаевич. Перефразируя Блока, хочется сказать о жизни Льва Львовича: игра и женщины терзали жизнь его. Азартный игрок, вроде Достоевского, и еще больший, неизмеримо больший, чем он, «женоман». Вопреки отцу не любит Руссо, который кажется ему чуть ли не пройдохой, притворщиком и парвеню, готовым на любую неискренность ради успеха. Ему он с вызовом предпочитает трезвого Вольтера. Да, это так, но в то же время как по-отцовски склонен к сектантам, баптистам и другим подобным рационализаторам христианства и как наивно, чтобы не сказать, неумно, отзывается о православии, считая его устаревшей, дикой религией, нуждающейся в срочном рациональном «ремонте»! В этом уже не видно ни грана отличия от отца. Ну, может быть, только крупица умеренности в исповедании анархического рационализма папа. Но при всей своей шаржированной рациональности Л. Л. пишет о «Неведомом», причем критическим пером знающего в нем толк: «Спириты и оккультисты занимаются этой областью неумно и некрасиво, вертя столы… Они профанируют тончайшую область великого царства святой тайны»[477].

Жизнь свою Лев Львович рассказал талантливо. Все у него, даже безжизненный рационализм, дано живо. Почему? Да, потому, что не боится сказать А и тут же заявить не-А. Пример тому: англичане «погоняли и били несчастных джинрикшей»[478], они ему отвратительны в своей надменности, грубости и бессердечности по отношению к «цветным». Но тут же признает, что англичане очаровательны и так ему нравятся! Такова уж жизнь: без острых контрастов и противоречий она не живет.

Лев Николаевич хотел быть христианином без Христа, опираясь только на свой разум, и сделал шаг назад от христианства к языческому стоицизму. Сын его Лев пошел по тому же пути. Но прошел он его совсем не стоиком, скорее уж эпикурейцем, порой киником: спал зимними ночами, когда вода замерзала в комнате, с распахнутыми окнами, бросая вызов привычкам и предрассудкам своего круга.

«Управлять Россией могут только гиганты» «духа и разума». Вот с этим суждением толстовца-антитолстовца нельзя не согласиться. Россия фантастически огромная страна. И править ею на благо ее народов могут действительно только «гиганты», а не «карлики».

Доклад Альберта Соболева, заявленный как «Школа Павла Новгородцева», вылился в рассуждения об экзистенциально-художественном начале в философском мышлении. Не эту ли склонность докладчика на распыление исторического предмета в «аэрозоль» «лирических пузырей» имеет в виду Сергей Половинкин, когда называет его мысль «паром»?[479] Мол, у него предмет превращается в «пар» абстракций и остается только бессодержательная мысль о «правильной», с его точки зрения, философской мысли, утверждающая, что целое как предмет философского познания схватывается непрямым и непредметным образом. Предметное и «прямое» мышление – наука, а не философия.

Пафос Соболева мне ближе иронии Половинкина. Но мне близка и позиция Половинкина, поскольку он имеет дело с историческим материалом и размышляет собственно о нем, что, впрочем, не может не быть близким и Соболеву. В спорах и столкновениях их друг с другом я занимаю позицию, можно сказать, «модератора», находящегося как бы между ними.

«Делай так, как ты делаешь, но делай это лучше, чем ты до того делал!» – вот верная формула во всех наших спорах, а не «делай, как я!».