Лица и сюжеты русской мысли - [113]

Спор Соболева с Половинкиным уместно сопоставить с полемикой Гершензона со Щёголевым по поводу методологии истории литературы. Гершензон его наставляет: «Павел Елисеевич, научности в истории литературы нет, она есть в точных знаниях, и только. У нас есть наукообразность», которая для него не такая уж и плохая вещь, ибо означает «честное отношение к делу и здравый смысл в приемах»[480].

По своим ментальным замашкам не был ли Розанов семинаристом? Ведь для семинаристов, если верить Страхову, знавшего их не понаслышке, существует «одна мерка для измерения человеческого достоинства – ум»[481]. А кто, как не Розанов, выстраивал людей прежде всего по «силе ума»?

Фет: «Нужно воспитывать не попугая европейской культуры, принимающего на веру все ее симпатии и антипатии, а человека, самобытно ей сопричастного»[482].

Интересно, что единственно действенным средством воспитания такой сопричастности Фет считал «знание древних языков».

Девиз Фета: «Умереть – или высказаться!»[483]

Порой общие рассуждения В. О. Ключевского о ходе русской истории граничат с либеральным пасквилем на нее. Мол, государство мешало народу и себе самому «нормально», как в Европе, развиваться; все отношения внутри России были аномальными, удушающими свободу ее народа и т. п. Впрочем, чего другого можно было ждать от семинариста-расстриги 60-х гг.? Тот же Чернышевский и Добролюбов, правда, как историк талантлив и имеет немалые заслуги на ниве просвещения. Его исторические портреты и многое другое написаны превосходно. Прекрасный лектор, много ума и слова меткого. Но мне как-то симпатичнее его учитель по университету – Федор Буслаев. Видно, близкое общение с аристократами и занятия не только историей, но и высоким искусством облагородили буслаевский ум. В Ключевском же чувствуется демократ и либеральный народник с неприязнью к церкви и дворянской культуре.

Откуда этот либеральный миф о безусловной правильности, нормальности, гармоничности западного развития? Ведь катаклизмы – и какие – были на протяжении всей истории Запада. Тридцатилетняя война одна чего стоит. А Французская революция и мировые войны? Но Ключевский, будто ничего из этого не ведая (о мировых войнах он знать не мог по естественной причине), пишет: «Европейский народ, живя нормальной, последовательной жизнью, свободно работая и размышляя, без особенной натуги уделяет на помощь своему государству избыток своего труда и мысли… Все дело в том, что в таком народе культурная работа ведется… независимо от государства и т. д.»[484]. Либеральный символ веры! Хотя и в нем, произносимом вроде заклинания, слышится какая-то порция похожего на правду и даже к ней причастного, как это бывает почти в любом ошибочном мнении. Ключевский писал это тогда, когда почти всем казалось, что Европа, наконец, вступила на путь уверенного прогресса просвещения, из идеалов которого он отмечает, что характерно, только равенство и свободу, не замечая братства. До революций и мировых войн тогда было и страшно близко (по математическому времени), и страшно далеко (по времени психологическому).

Ключевский говорит, что историки – «простые наблюдатели минувшего», не судьи[485]. Но «наблюдатель», сам того не желая, становится участником, значит, и судьей современности через интерпретацию минувшего и свой выбор. И не может им не быть. Позиция Ключевского – позиция ученого, выработанная в натуралистическом и материалистическом XIX в. до обновления гуманитарного познания в таких направлениях, как феноменология, экзистенциализм, герменевтика, бахтинский персонализм.

Скучая, откроешь Розанова, выхватишь из «Уединенного» абзац – и обожжет, прохватит до самого нутра! Ну, как после него еще возможна какая-то литература?! Не в бровь, а в глаз сказал – и о нашем времени!

Прочитал статью Галковского в «ЛГ». Не попал ли автор «Бесконечного тупика» в обыкновенный тупик самомнения: все, мол, дрянь, кроме нас с Василием Васильевичем Розановым? Его все время тянет к скандалу, чтобы привлечь к себе внимание. Но выходит скучновато: заносчивый эксгибиционизм – одна соль без мяса.

Владимир Бибихин. Бибихин силен как античник-герменевт, толкующий трудные тексты и умеющий при этом соединить Гераклита с погруженным в философскую медитацию современным человеком. Но почему список великих философов XX в. он ограничивает Витгенштейном и Хайдеггером? Не потому ли, что сам – филолог-языковед, а они – создатели оригинальных философий языка?

Мы заняты чем-то: выражение это имеет два основных значения. Первое: мы по-хозяйски манипулируем с чем-то ради пользы, долга, удовольствия и т. д. И поэтому предмет нашей деятельности «занят» нами в том смысле, что мы господствуем над ним, как господствуют над занятой (оккупированной) территорией. Второе значение: сам предмет занял нас, оказавшись занимательным, занимающим, заполонил, пленил наше внимание, то есть захватил нас, подчинив себе. Этим предметом мы захвачены как чем-то от нас самих отличным, как другим. Итак, имеются два смысла этого выражения: во-первых, это мы захватили что-то и властвуем над ним, и, во-вторых, это что-то захватило нас самих и властвует над нами в меру своего захвата.