Лица и сюжеты русской мысли - [111]

Розанов: «Моя встреча с Варей – единственное настоящее чудо, встреченное мною за жизнь». У Пришвина подобным чудом была встреча с Валерией Дмитриевной. Кстати, инициалы чудес одинаковы – В. Д. (Варвара Дмитриевна – Валерия Дмитриевна).

Розанов «листопадного» пласта, на мой взгляд, выше Розанова-публициста и Розанова-критика. Не потому ли, что листопадно-мимолетное писание как жанр, как образ жизни и слова для него означало «свой упор души»[470]? Перцову, пусть и любящему Розанова и уважающего его как «старшего», он «поднадоел» как читателю. А вот для Розанова другой жизни в старые годы уже не было и быть не могло. И не случайно его эпистолярный стиль близок стилю Цветаевой: оба пишут на грани допустимого лаконизма, резко, энергично, как углем по белой стене. Слов мало, и они все – главные, а потому это уже никакой не «импрессионизм», а, скорее, «экспрессионизм». Розанов как писатель стремится вперед, обгоняя обоз литературы. Но не она для него самое главное. Самое главное – жизнь: «Все эти “литературные величия из-за гроба” ей-ей ни к черту. Живи. Борись. Люби. Пей квас – все “теперь”»[471]. Прочитал это напутствие, и мне тоже вдруг захотелось забросить писание и… жить! Вот это – высший сорт литературы!

Розанов: «Настоящее художество, как и настоящая поэзия и даже – в глубине вещей – настоящая философия безглазы, безосязательны, туман какой-то, электричество, но из него идут живые молнии, ослепительный свет, пронизывающий предметы и освещающий их до дна»[472].

И еще Розанов: Дарвин «убил природу, а не разъяснил ее, изъяв из нее игру, прелесть, жизнь, “блеск глаз”, грусть, тоску… Это хуже и подлее атеизма»[473]. Откуда такой полный негодования, если не презрения, разнос? Почему такое страстное «нет!» дарвинизму? Думаю оттого, что Розанов – русский мыслитель в духе Тютчева:

Не то, что мните вы, природа:

Не слепок, не бездушный лик —

В ней есть душа, в ней есть свобода,

В ней есть любовь, в ней есть язык…

В ней есть личность, одним словом. Здесь с Розановым сходится и Пришвин, сам натуралист, изучавший Дарвина как агроном и биолог.

Вот какая мысль набегает на ум. Мишель Анри, богословствующий философ-феноменолог, предельно разграничивает мир и жизнь: все, что мир, не есть жизнь[474]. Мир – неживое вместилище, в силу безжизненности которого «вещи» в нем на самом деле и не существуют, только являются и исчезают, как «феномены»! То есть у него мир – небытие, а бытие есть только жизнь, которая от Бога и есть Бог в его самопорождении и самооткровении. Только жизнь есть по-настоящему, ибо она от Бога и в Боге. Нечего и говорить, что такая феноменологическая теология жизни несовместима с дарвинизмом. Итак, у французского философа только две краски – черная и белая, «есть» и «нет», что напоминает о гностиках и платониках. Кстати, когда Тютчев говорит, что природа «не слепок», он, видимо, имеет в виду как раз Платона с его теорией идей как вечных сущностей, бледной проекцией которых выступает материальный мир, природа.

Так вот, возвращаясь к французскому философу и русским мыслителям: эти два явления контрастны. У него мир – противожизнь, антижизнь. И жизнь у него конструкция, и мир – конструкция, одна конструкция противопоставляется другой и отрицает ее, и нет в его мысли ничего теплого и сердечного! Одни абстракции с их механической логикой. А дивно живого Логоса нет и нет…

А в русской традиции, напротив, мир и жизнь проникают друг в друга, между ними скорее согласие, пусть и не без конфликта, чем противопоставление. Русская мысль в глубине своей духовна и сердечна, стремится к гармонии, в ней отсутствуют подобные черно-белые контрасты, она мягче тоном, человечнее, теплее. Читаешь Мишеля Анри и думаешь: с таким нажимом он утверждает жизнь как божественную «стихию», а мир у него с его вещами-явлениями, со всем в нем воспринимаемым оказывается мертвым, неживым… И как нам жить в таком полярном льду? Sola fide?. Но мы ведь не лютеране!

Розанов: «Когда появлялись Рудин, Отцы и дети, театр

Островского, Война и мир, Преступление и наказание, то с этими произведениями вся Россия зрела»[475]. Чем зреет она сейчас?

Не хотел сухую, без свежих впечатлений непосредственно о Толстом и его семье читать Бибихина, написавшего о дневниках писателя. Поэтому ухватился за первую попавшуюся в руки документальную вещь из толстовского круга. Залпом проглотил мемуары Льва Львовича Толстого и его переписку с отцом.

У Льва Львовича были нелегкие отношения с отцом. Он писал обидные для него сочинения, хотя и публиковал его запрещенные цензурой работы, за что был судим, но его оправдали. Шел по пути отца («издал листки против пьянства и праздников»), но и спорил с ним, порой резко. Иногда дело доходило до разрыва с отцом, который сухо просил оставить его в покое и не писать ему, не беспокоить своими «выходками». В конце жизни Льва Николаевича встал на сторону матери (всегда ей сочувствовал против «бессердечного» отца) и выгнал Черткова из дома чуть ли не кулаками. Лев Львович искренно верил, что следование отцовскому учению его погубило, надорвало здоровье, на которое он все время жаловался. И вот сын, оппонент отца, стал фанатиком-рационалистом в духе Толстого! Удивительна эта мощь Льва Толстого-старшего всех втягивать в орбиту своего отношения к жизни.