Лица и сюжеты русской мысли - [110]

Откуда у Гершензона в самой глубине души такой непреклонный культурный нигилизм, прорвавшийся, пожалуй, ярче всего в «Переписке из двух углов»? В духе генеалогии морали Ницше напрашивается такое объяснение: да замучил себя культурой – только и делал, что сидел с бумагами, читал и писал без остановки и при этом еще дымил, как паровоз! Потерял здоровье и рано умер. А хотелось просто жить, черт возьми! Вот и вырвался deprofundis протест против культуры «за жизнь».

Упомянутая «Переписка» всем известна. А вот задолго до нее в письме Ремизову Гершензон высказывает свой взгляд на творчество раннего Пришвина, что известно совсем немногим. «Понять умом, – пишет он, – не ценно, поняв, он (имеется в виду Пришвин. – В. В.) обеднеет и сам и для других». И если так повернуть писателю свое сознание, чтобы непосредственные впечатления от трепетно подвижной жизни, а не абстракции ума стали его центром, тогда «душевный туман – не родит из себя жалкую человеческую философию, а просто весь поднимется, пронизанный солнцем, и станет в душе – солнце и солнце, радостный бессмысленный свет»[467]. Такой страстности гимн чувству, наивности, природному человеку, жизни и солнцу, солнцу, солнцу пел, пожалуй, только Ницше.

Самодовольство своей церковностью – несимпатичная черта Георгия Флоровского. Творчество человека не может быть безошибочным, то есть без «ереси», говоря по-церковному. Это, конечно, не означает, что к ошибкам следует стремиться. Но означает, что творческая жизнь в культуре не может быть вровень с церковным сознанием, нацело совпадать с ним. Бердяев в своей, пусть чрезмерно жесткой критике «Путей русского богословия» уловил это.

Зигзаги пути, борьба, соблазны, искушения – все это невозможно отделить от удела человека быть собой – ищущим истину существом. А Флоровский как бы и не искал, всегда зная ее из первоисточников – Св. Писания и св. Отцов. Но ведь существует же и «некнижный» религиозный опыт и путь…

Как бы Флоровский ни честил Вл. Соловьева (бёмист, гностик, каббалист, масон, сен-мартенист и т. п.), но мне лично Соловьев дорог вместе со своими видениями, медитациями, стихами, шутками, иллюзиями и грезами будь то в пустыне Египта, или на берегу Саймы. Убрать в нем романтика и визионера и затянуть в рясу – зачем? Ведь Соловьев, как потом со своими «оккультными закидонами» Флоренский, многих людей привел к вере. Непонимание широты и щедрости Промысла Божьего было бы явным доктринерством. И только в ситуации неотступной мысли о падении России в 1917 г. можно понять это настаивание на абсолютной чистоте православия как Столпа и Утверждения Истины. Мол, будь мы все тогда, в решающее время, трезвы строгостью церковной – и отскочили бы революционные бесы.

Христианский гуманизм всегда кстати. А. А. Ермичев, историк, исследующий русскую философскую традицию, откликнулся на ее книжный «ренессанс» криком души, обжигающим своей искренностью[468]. Мол, все труды русских философов, в советскую эпоху отсутствовавшие на прилавке, наконец изданы массовыми тиражами, а что в результате? Что мы имеем в сухом остатке после издательского бума невиданного масштаба? И отвечает: А ничего! И объясняет почему – не вовремя вновь явилась русская религиозно-философская мысль, ибо на дворе истории ее время давным-давно миновало, прошел тот час, когда публика принимала на ура христианство и основанную на нем культуру Час христианского гуманизма, этой души русской философии, позади: пришла эпоха биотехнологического прогресса, символизируемого овечкой Долли, выращенной «в пробирке».

Историк сетует: «Ах, моя бедная русская мысль! Ты реакционна, и, увы, не ты, а овечка Долли ведет современное человечество к трансчеловеку сквозь неминуемо нас поджидающие технологии!» Хочется сказать ему: Дорогой Сан Саныч! Да плюньте Вы на всех этих «овечек» и крепите парус русской мысли!

Прочитал я этот крик души, запомнился он мне, и залпом «выстрелило» возражение: именно в эпоху повальных надежд на синтетических «овечек» возвращение русской религиозной философии как нельзя более кстати! Очень своевременно, чтобы, опираясь на вернувшуюся традицию, дружно грести против течения, как говаривал Алексей Константинович Толстой. Так поплывем же! А морок «овечек», авось, тогда и пройдет, как сон, как утренний туман.

Заглянул в новую большую книгу А. А. Ермичева. Замечательный исследователь русской мысли. Настоящий историк! Но вот не прочувствовал он Бердяева как человека. Застрял на описании его «учения» и «эволюции взглядов». Быть может, Бердяев не его автор?

Учителем Пришвина – в двойном смысле, и в школе и творчестве – был Розанов, написавший однажды: «Я заслужил право… “сказать, что хочется” и сказать “от души”. В сущности – это ужасное счастье…»[469]. Под их двойной звездой я выстраивал книгу о Пришвине. Не думая о заслуге и праве, подобным образом осмелился на «ужасное счастье» писать от души. Я знал, что рискую, совершенно не зная, как встретит книгу читатель. Но подспудно думал, что он ее примет, раз ее страницы не изгажены никому не нужной «ученостью», отчасти камуфляжной и оттого особенно противной.