Лежачих не бьют - [11]

Бегал я, конечно, в городскую нашу библиотеку, быстро осваивал взятые книжки, бежать вновь опять предстояло по жуткой жаре, и я медлил, листал свои немногие домашние книги, среди которых две драгоценности, раззолоченные, как иконы, купленные мамой из последних ее денежных сил у эвакуированных врачей, — Пушкин и Лермонтов в издании Вольфа.

Они и стояли на этажерке, как иконы, под углом прислонившись к вертикальным перекладинкам, и как бы вполоборота друг к другу — наши Гении и русские Классики.

И вот оглаживал я ладошкой Пушкина, и меня вдруг осенило: Моцарт. Я вытащил тяжеленный том, уложил его бережно на свой стол, ласково листая страницы, отыскал нужное, стал читать и… почти ничего не понял.

Нет, понял, конечно, что Сальери завидовал Моцарту и отравил его, но вот эта зависть мне, малолетке, показалась неубедительной и самое главное, что мне понравилось и сразу врезалось в голову: «черный человек».

Мама говорила ведь мне тогда, что какой-то богатый господин заказал Вольфгангу Амадею траурную музыку, которую играют на похоронах. Но ничего не сказала, что это был черный человек.

Любопытно, я сразу представил, какой он. На базаре, при самом входе, где торгуют всякой мелочью, вечно стоял странный, маленько не в себе дядька, всегда с непокрытой головой, с широкой лысиной и седыми прядями, окаймлявшими ее. Но это не он был черным человеком. Он делал черных людей.

Одной рукой он щелкал ножницами, а другой держал картонный планшет, на который наклеены черные силуэты. За совсем небольшие деньги — какие, я уж теперь не помню, — он мог вырезать из этой черной бумаги ваш силуэт. Или вообще вырезать по заказу любую картинку. И, главное, он делал это быстро, прямо на глазах, тут же приклеив этот силуэт к маленькому листу белой плотной бумаги. Красиво выходило!

Так вот, того черного человека, который гнался за Моцартом в стихах Пушкина, я представил таким силуэтом. Черным. Без лица, но в человеческий рост. Я поежился от озноба, хотя на улице полыхала жара.

Жара эта несусветная, надо сказать, сильно переменила образ немецких пленных и зевак. Конечно, уже не собирались толпы — кто это станет жариться тут на солнце, чтобы просто-напросто поглазеть на покоренных захватчиков? Ну, пройдут мимо, ну, приостановятся на полминуты, да скорей домой, в холодок, или кому там куда требуется по делу. И это вроде немцам нравилось. Но вот стоять коленками на земле! Таскать носилками песок! Вколачивать в дорогу куски известняка!

Немцы и их охранное начальство были вынуждены идти у жары на поводу. Охрана привозила их гораздо раньше положенного, и в шесть утра на улице уже катился глуховатый звук ударов железных молотков о мягкий камень. Немцы же стали обнажаться. Сперва они все избавились от маек. А потом сняли брюки и остались в одинаковых, казенных, ясное дело, черных сатиновых трусах. А на ногах — кирзуха, солдатские сапоги. Если бы они еще и сапоги скинули, вышло бы как на городском пляже, вся разница, что по краям солдаты с оружием. Но сапоги снимать не полагалось, а вот штаны пожалуйста, старшина почему-то разрешил. К тому же. думаю я, ходить по острому известняку было ногам больно, вот они и оказались в смехотворном обмундировании: сапоги и трусы.

Люди, желающие полюбоваться поверженным фашизмом, теперь стали обходить их стороной. Проклинать этих вояк в трусах не позволяла любопытная смесь смеха и отвращения: одни смеялись, увидев их, и махали рукой, а другие чертыхались, отпускали обидные словечки, но тоже рукой махали. У двух этих эмоций один результат выходил: отмашкой своей ладонью ли только, всей ли рукой люди как бы отбрасывали пленных от своей жизни. Куда — никто не знал, между прочим, но куда-то в сторону, в нети, то есть как бы в небывальщину. Словом, выкидывал их из своей головы: такое с нами, русскими, случается довольно часто, это наше небезобидное природное качество — забыть, пока вдруг не приспичит, отбросить в сторону, если это что-то тебе сейчас не нужно, махнуть рукой на непонятное, чтобы потом, когда вдруг это отринутое обернется бедой, радостно — или горестно! — воскликнуть: черт побери, да я же это знал, видел, чувствовал! Только до конца не понял, не сделал, не сообразил. А мог бы!

Много чего не предотвращаем мы, вот так махнув рукой, — в своих личных, сугубо частных историях, повторяя это рукомахательство из поколения в поколение, от отца к сыну и от матери к дочери, да и в нашей большой истории — вполне государственной, а значит, всеобщей и многоразумной так же точно машем рукой — руками! — чтобы потом хором охнуть и всенародно чертыхнуться!

Но это уже соображения взрослые.

Тогда же я разглядывал немцев в трусах, благоволя по-прежнему одному Вольфгангу. Этот большой пленный единственный из всех брюки не снял. Результат такой твердости был не менее комичен, похоже, это обсуждалось его соратниками: от йота весь пояс и даже всё, что ниже, едва не до самих колен, через час работы под солнцем оказывалось мокрым, а сзади половинки человеческие, на каких сидят, чернели двумя овальными пятнами. Эти-то пятна, видать, и веселили остальных. Но Вольфганг-не-Амадей был крупен, силён, а потому и не просто признан, но, похоже, и назначен главным, «капо», как обозвал его в первой стычке тот зеленомаечный стрелок.