Лейтенант Каретников - [4]

Прошел месяц.

Стаял уже снег и у нас в лесу, и однажды, когда мы были на учениях, затопило нашу землянку, и мы, вернувшись, долго вычерпывали воду, но сырость потом осталась все равно.

Мы ходили на прыжки, тяжело поднимались друг за другом по трапу в «Дуглас», цепляли карабин вытяжной веревки за трос, слушали, как ревут моторы, и всякий раз, когда машина разгонялась по полосе, не были уверены – катится ли она еще по земле или уже летит, но, когда она действительно отрывалась, мы замечали это сразу. Мы по сигналу сирены вставали в затылок друг другу и двигались к зияющему проему дверей, – а по самолету гулял знобящий сквозняк, потому что двери были открыты и справа, и слева. И, подходя к дверям, я еще из-за плеча других видел, как вылетают в слепящую бездну, идущие впереди, – будто их высасывает снаружи. Потом я подходил к двери сам и за тот краткий миг, пока я делал шаг из машины, я успевал увидеть очень многое: и серый фюзеляж «Дугласа», и белые купола – внизу и сзади, и беспредельную широту земли, и поле, и лес, и домики прямо подо мною. Я делал шаг в тот особый мир, совсем не похожий на все остальные, и летел так очень долго, и лишь после резкого динамического удара переходил на плавное приятное скольжение.

Мы ходили на стрельбище и, лежа на животе, разбросав ноги, укрепив на земле локти и вдавив затыльник приклада в плечо или неудобно стоя на правом колене или еще хуже – в полный рост, затаив дыхание, ловили мушкой черный силуэт мишени. А потом, после сигнала «отбой», замирая, следили, сколько раз махнет вылезший из траншеи дежурный, сообщая, сколько у тебя попаданий.

Мы за землянкой чистили ветошью свои карабины без штыка (раньше все карабины были без штыков, но потом, в сорок четвертом, появились карабины и со штыками, намертво привинченными к стволу. Так что не удивляйтесь). Мы разбирали затвор и магазинную коробку, а затем, поработав шомполом, поднимали к глазу ствол и смотрели на свет, как в подзорную трубу. В таинственном, с синевой маслянистого блеска, полумраке канала ствола четко вилась нарезка, придающая пуле вращение вокруг своей оси – как планете…

Прошел месяц, – может быть, немного больше.

Ничего особенного вроде не произошло, но даже за такой короткий срок мы стали другими. И уже шли слухи, что скоро мы уедем отсюда, навсегда покинем эти ставшие привычными места…

В тот день мне не повезло. После обеда, в свободное время, я столкнулся за землянкой с Витькой Стрельбицким, который, судя по всему, успел сбегать к овражку, где было нечто вроде маленького базарчика, бабы выносили что придется.

– Держи! – сказал щедрый Витька и выпустил из кулака мне в ладонь черную струйку каленых семечек. Плюясь шелухой, мы вышли на переднюю линейку, а здесь лейтенант Каретников строил наш взвод. В кулаке у меня еще оставались семечки, я не мог высыпать их в карман, потому что там была махорка, и я машинально продолжал их грызть уже в строю. Я стоял во второй шеренге, за широкой спиной Мишки Сидорова, и вдруг встретился взглядом с серыми глазами лейтенанта. Я постарался принять безразличный вид, но он продолжал смотреть на меня. Лицо его почти исказилось.

– Выйти из строя! – приказал он гневно и, когда я повернулся лицом к взводу, крикнул: – Строй – святое место, а вы семечки щелкаете!

Высокий, стройный, в пилотке чуть набочок, он смотрел на меня, будто впервые увидел. Пистолет ТТ с трофейным шнуром-шомполом слегка оттягивал широкий ремень, хромовые сапоги сияли.

Он помолчал и закончил, негромко, презрительно:

– Два наряда вне очереди.

А я почему-то подумал, что ничего мне не будет. Да и построение-то было по какому-то пустяковому поводу, на десять минут.

Теперь ночью я уже ждал, что меня поднимет дежурный по роте. Но меня разбудили только на четвертую ночь, вскоре после отбоя, едва я успел заснуть. Старшина светил фонариком. Дежурный стоял рядом.

– Подъем! – сказал мне дежурный, сержант из соседнего взвода, и спросил у старшины: – Кто еще?

– Сидоров.

Сидоров получил два наряда за то, что не выучил обязанности часового из «Устава гарнизонной службы».

Мишку будили долго, он никак не мог понять, чего от него хотят. Наконец поднялся и он.

Наверху мы закурили. Ночь была холодная и темная, луна еще не всходила. Старшина вручил нам две лопаты и топор.

– Пошли, – сказал он.

Мы знали, что нас ожидает – корчевка.

Мелких нарушителей, получающих внеочередные наряды, всегда больше, чем работы для них. На кухню и в караул рота ходит редко. Есть классическое наказание – мытье полов. Но в землянке пол земляной. Тогда кто-то придумал – корчевать пни, тем более что имелись они в неограниченном количестве.

Видимо, когда строили наши землянки, свалили немало сосен, проредили, осветили лес, и теперь перед всей передней линейкой было примерно одинаковое количество, – и громадных летящих в небо стволов и широких сухих пней, которые стояли как фундаменты, оставшиеся после совершившихся здесь разрушений. Разумеется, они никому не мешали.

В полной темноте, неся инструмент, мы шли за старшиной и сержантом.

Прежде чем окончательно выбрать для нас два пня, старшина, стоя на одной ноге и упираясь другой в пень, пытался выяснить, крепко ли сидит он в земле. Смысл этой операции заключался в том, что некоторые, выкорчевав пень и сдав работу, опять ставили его на прежнее место и закапывали, – на всякий случай, про запас, до следующего наряда – своего или товарищей. Наконец старшина указал нам два наши пня и, велев дежурному принять у нас работу, удалился вместе с ним.