Лейтенант Бертрам - [173]

Человек, доставивший чемодан к судну, был ефрейтор Венделин. Поскольку сам он нес в руке чемодан куда более скромных размеров, а в отличие от прежних времен у него была теперь всего лишь одна рука — простреленную правую руку пришлось ампутировать, — он крикнул стоявшему у трапа толстошеему краснолицему матросу, чтобы тот помог ему.

Поднимаясь с Венделином по трапу, Кристиан — так звали матроса — подумал: «Вот беда. Здоровый малый, а рука одна». Он кивнул Венделину и спросил:

— Небось рад-радешенек, что едешь домой?

Венделин скривил рот:

— Да уж! Все лучше, чем лежать здесь! — сказал он, еще раз окинув взглядом город и горы. Он попросил показать ему каюту и сразу растянулся на койке, потому что был еще очень слаб.

Подкатил грузовик с ящиком. Стрела лебедки повернулась, и к ней канатами прикрутили ящик. Затем его подняли на борт и через люк спустили в трюм. Можно было крепить стрелу к мачте и задраивать трюмный люк. Только теперь судно, как положено, было готово к отплытию. В ящике, опущенном в темный трюм, был цинковый гроб, в котором покоилось тело курносого лейтенанта Завильского. Руды в Испании хватало, так что даже самому заурядному лейтенантишке в цинковом гробу не отказали бы. А в Германии, особенно в гитлеровской Германии, металла не хватало, и, готовясь к войне, она во многом нуждалась. Поэтому в дело шло все. И цинковый гроб лейтенанта Завильского тоже: лейтенанта в нем не похоронят. Гроб разрежут на части, покойника переложат в деревянный, а цинковый пустят в переплавку, чтобы из его материала делать новых покойников.

До всего этого мертвому Завильскому не было ровно никакого дела. Ни мыслей, ни чувств у него не было. Но знай он, какие страшные поминки устроил по нему обер-лейтенант Хартенек, вряд ли отважился бы пошутить на этот счет.

Тысячи жертв пали над его могилой: старики, мужчины, женщины, дети. Ослов, овец, свиней, кур разнесло в клочья. А тысячи раненых, среди них младенцы и беременные, метались на соломенных матрацах во временных госпиталях, стонали от боли и взывали к богу: «Прости, господи, врагам нашим». Деревня Герника, знаменитая тем, что простояла на свете тысячу лет, со всеми домами, церквами и садами была превращена в кучу смрадного пепла.

Маленькому лейтенанту Завильскому, молча и теперь уже безо всяких мыслей лежавшему в темном цинковом гробу, не нужно было просить прощения за горе, причиненное его смертью. Весь этот фейерверк, как он назвал бы его, был устроен не в его честь. Он просто подогрел остывшее тщеславие другого.

В каюте капитана на столе лежал список пассажиров. Капитан посматривал на часы. Оставался час времени, чтобы заполнить три свободных места в списке.

Он поспешил на мостик. Порт тонул в дыму и шуме. Капитан вдохнул и быстро выдохнул воздух: в порту воняло дохлой рыбой, гниющими водорослями, отработанным маслом, дешевым углем и человеческим потом. Капитан соскучился по свежему, соленому, морскому воздуху.

По трапу поднялись трое. Выглядели они так, будто, страдая отсутствием вкуса, нарядились на маскарад. У двоих, что стояли справа и слева от третьего, головы были чисто выбриты и словно отполированы, и только на лбу и затылке росли венчики из редких волос. Одеты они были в белые халаты и длинные белые брюки, наподобие тех, что носят мясники или санитары, а поверх напялили на себя темные грязноватые сутаны. То были послушники мужского монастыря Святого Духа в Виттории. Глядя на человека, которого они вели посередине, стоявший у трапа матрос Кристиан подумал: «Вот еще один, этот и вовсе без рук». И только когда они подошли поближе, он понял, что ошибся, ибо у шагавшего посередине руки были, но они тонули в длинных рукавах, которые сперва завязали сзади, а потом обмотали вокруг туловища. «Смирительная рубашка», — догадался матрос. Раньше он читал об этом в какой-то книге, но еще ни разу не видел подобной штуки. Ему стало не по себе, когда оба послушника сунули ему под нос бумагу и потребовали расписаться. Он посмотрел на мостик, где стоял капитан. Тот сердито прокричал, что на борту есть врач, пусть-де тот и беспокоится. Вскоре появился врач. Сказав, что все в порядке, он подписал бумагу. Тогда оба одетых в черно-белое монаха принялись стягивать с умалишенного смирительную рубашку. Стоявший у поручней матрос испугался. И у судового врача тоже возникли сомнения, но оба санитара заверили, что больной совершенно неопасен. Эта процедура привлекла внимание нескольких свободных от вахты кочегаров и двух или трех матросов, обступивших его.

Когда они совместными усилиями стянули смирительную рубашку, печально глядевший Штернекер продолжал спокойно стоять на месте. Только спустя некоторое время он начал осматриваться, рывками поворачивая голову вправо и влево.

Выглядело это весьма странно и действительно напоминало движения какой-то птицы. Все-таки двое кочегаров из осторожности отступили на несколько шагов. Штернекер оглядел палубу под ногами, потом задрал голову и с тоской посмотрел на верхушки мачт, затем снова повернулся лицом к городу. Все это он проделал рывками, как птица. Стоявшие вокруг вроде бы привыкли к этой картине, как вдруг он замахал руками, сначала медленно, потом все быстрей, быстрей. Его неподвижное лицо преобразилось. На нем появилось выражение глубочайшего удивления, но постепенно его сменила боль. Вероятно, он не понимал, отчего не мог взлететь. С его губ сорвалось печальное карканье. Наконец, семеня и подпрыгивая, он неожиданно быстро побежал на бак корабля, все еще размахивая руками, но уже слабее, медленнее. На баке он присел на корточки, его глаза следили за полетом чаек. Каркая, он принялся разговаривать с ними. Но они не обращали на него внимания, пролетали над ним и, казалось, не понимали его криков. Это снова расстроило его.