Лейтенант Бертрам - [172]

— Мне очень жаль, Хартенек, — произнес наконец Бертрам и встал, не осмеливаясь, однако, смотреть Хартенеку в глаза. — Но я письмо сжег.

— И почему это не пришло тебе в голову раньше? — воскликнул Хартенек. — Ведь ты лжешь. Ты даже лгать толком не научился. По твоему лицу видно, что лжешь! Зачем только ты это делаешь! — сокрушенно добавил он. — Мне так хочется снова верить тебе, правда! Но всякий раз ты разрушаешь то, что я пытаюсь восстановить. Вот и сейчас ты поступаешь так же. Так не пойдет. Ты должен понять: я хочу, чтобы между нами была ясность. Ясность без лишних объяснений. Ведь я не требую, чтобы ты рассказал мне, как ты докатился до соучастия в подлой игре Эрики. Я вовсе не требую этого. Но если тебе самому неясно как, то могу назвать причину: ревность, которая — если можно так сказать — превратила тебя в дурака. Вот ты и решил намекнуть Эрике на наши доверительные разговоры. Согласись, это подло с твоей стороны. Но я ни в чем тебя но виню, нет. Я только требую, чтобы ты отдал мне письмо и знал, что это своего рода компенсация, так сказать, возмещение ущерба. Конечно, твоему тщеславию льстило, что Эрика занялась тобой. И все-таки во всей этой истории есть нечто такое, чего я не понимаю. Ну, да не будем копаться в деталях. Вероятно, вся беда в том, что ты слишком мягок. Поэтому тебе импонируют энергичные женщины, как видишь, тебе даже не надо извиняться, в некотором роде я сам простил тебя.

Все это Хартенек произнес почти жалобным тоном. Он подошел к Бертраму и протянул ему свою широкую костлявую руку. Когда Бертрам пожал ее, Хартенек не отпустил его ладонь, а сжал еще сильнее.

— Итак, впредь никаких смятенных чувств! Ты мне обещаешь, правда? — строго произнес он. — Отныне ты должен быть крепче. Жизнь — жестокая штука, и к нам она жестче, чем к другим. Во всяком случае, этот урок я твердо усвоил. Надеюсь, это последний урок, который мне пришлось усваивать. Думаю, все остальное я уже знаю. Я ясно вижу свой путь и теперь уверен, что дойду до цели. Будь моим спутником. Но позволь тебя предостеречь. Ты знаешь мои чувства к тебе. Они самые дружеские и нежные. И ты должен понять, — тут Хартенек заговорил громко и угрожающе, — после всего, что было между нами, есть только две возможности: дружба или ненависть.

Хартенек наконец выпустил ладонь Бертрама.

— Не думай, — прибавил он, — что я редкая дрянь. Я просто приспосабливаюсь к тому миру, в котором мы живем и в котором я хочу утвердиться. А какая мораль здесь нужна — вот, прочти, это тебе многое прояснит.

Он взял со стола только что полученный приказ и протянул его Бертраму. Поскольку пилоты, попавшие в руки республиканцев, якобы подвергались пыткам, приказом запрещалось всем летчикам выбрасываться с парашютом над республиканской территорией. Нарушение приказа следовало считать дезертирством.

— Между нами говоря, — произнес Хартенек, когда Бертрам положил бумагу на стол, — приведенная в приказе мотивировка в том виде, как она есть, неправильна. Основанием для приказа послужил тот факт, что недавно где-то на юге над одной из наших баз были сброшены листовки с заявлением каких-то двух молодцов, по-моему, старшего лейтенанта Винтерера и фельдфебеля Лёнинга, сдавшихся в плен и рассказывавших теперь, какие большевики честные и благородные и прочую чушь. Конечно, это недопустимо! И в приказе четко сказано: кто не с нами, тот против нас. Или, для большей ясности: кто не помогает, тот нам вредит.

После этого разговора, во время которого на долю Бертрама выпала столь пассивная роль, тот передал Хартенеку письмо Эрики, хотя ему было стыдно и он чувствовал унижение. Он ненавидел себя за уступчивость, но знал, что Хартенек сильнее, и убеждал себя, что не может рисковать и противиться ему.

XI

Туман рассеялся. Матрос, несший вахту на корме, теперь отчетливо различал стоявшие на приколе соседние суда. Ночь прошла спокойно, воздушных налетов не было. Туман, окутывавший верхнюю часть города, редел, словно дым выползая из развалин домов. С темных склонов гор струился утренний свет, холодными зелеными огоньками отражаясь в глазах матроса. Наконец взошло солнце, оживившее мертвый ландшафт естественными красками. Матрос сплюнул за борт в мутную воду и ударил в судовой колокол. Ночная вахта кончилась. Начинался день, а с ним и плаванье.

Но прежде чем лебедка с лязгом выбрала мокрую якорную цепь, на борт приняли последний груз. Правда, трюмы были до отказа набиты железной рудой астурийских гор, альмаденской ртутью и медью с рудников Рио-Тинто. Не хватало только одного: свидетельства, что товар этот оплачен.

Вначале на борт подняли тяжелый чемодан из свиной кожи. Помимо прочих вещей в нем лежала огромная, расшитая цветастым шелком испанская шаль, большая черная мантилья, пояс из зеленой кожи с серебряной пряжкой старинной работы, вероятно, мавританского происхождения, несколько осколков снарядов, раковина тритона с намалеванным на ней видом Севильи, альбом с фотографиями, три консервные банки с маринованным тунцом, военная форма, костюмы и нижнее белье, в которое был аккуратно завернут бинокль капитана Бауридля. В маленьком запечатанном пакетике лежали часы, портсигар и документы лейтенанта Завильского. Среди них была измятая, выпачканная маслом и кровью фотография Труды Пёльнитц.