– Остановитесь! – летело вслед ему. – Стой! или мы будем стрелять! – кричал Брике. Ружья патруля сверкали.
– Позволяю! – отвечал Белозор, спуская курок пистолета, и Брике покатился в воду. Беглый огонь полетел в шлюпку, по мрак и волнение мешали цельности выстрелов.
Скоро выгребли беглецы из полета пуль, и матросы только смеялись, слыша, как свистят они и падают в море.
– Спасибо за парадные проводы! – кричали они беснующимся французам, и между тем с каждым взмахом веслами быстрая шлюпка, шипя, взбегала на волны, как будто порываясь взлететь над ними. Однозвучное ударение в уключины и плавное колебание судна погрузили Жанни в глубокий сон из бесчувствия. Прислоня голову милой к груди своей, Белозор прислушивался к ее дыханию; оно было легко и покойно, но зато Виктор был далек от покоя… Он со страхом замечал, как свежал ветер, как сильней и сильней плескалось волнение. Непостоянное течение менялось, туман несся над водами… С каждым мигом надежда добраться до флота, далеко лежащего от берега, становилась несбыточнее.
– Держись на веслах! – сказал он, желая обознаться, куда грести. Матросы безмолвно, опершись о вальки весел, глядели на воду. Непроницаемый туман клубился окрест, и только шум всплесков о водорез, только брызги их были ответом на взоры и внимание Виктора. Брошенная на волны бумажка тихо плыла влево; но кто поручится, что ветер и течение не изменились? И нет компаса, чтобы их поверить.
– Мы заблудились, ваше благородие, – сказал урядник, – если выгребем в открытое море, то погибнем без сомнения, а если снесет нас к берегу, то не миновать плена.
– И еще вернейшей смерти. Теперь с нами поступят как с беглецами, особенно за убитого… Но постой, это колокол, раз, два, три!
Било восемь склянок. Нигде так величественно не слышится бой часов, как над бездной океана во мгле и тишине. Голос времени раздается тогда в пространстве, будто он одинокий жилец его, и вся природа с благоговением внемлет повелительным вещаниям гения веков, зиждущего незримо и неотклонимо.
Колокол затих, гудя.
– Это должна быть ваша брандвахта! – вскричал с радостью Белозор к связанному французу. – Сколько на ней команды, друг мой? Но смотри, не хвастай!
– Более чем нужно, чтобы развешать вас вместо фонарей по концам рей, – отвечал француз, ободренный близостью своих.
– Ты не будешь этим любоваться, если не перестанешь остриться некстати. Мы, русские, любим посмеяться смешному, но не берем его в уплату. Говори дело, мусье, а не то я пошлю тебя на исповедь к рыбам!
Видя, что его не шутя подняли над водою, пленный оробел.
– На судне осталось только двенадцать человек, – отвечал он.
– Тем лучше, – сказал Белозор. – Ну, товарищи, нам единственное спасение завладеть тендером[106]. Не скрываю от вас: дело опасное, зато уж молодецкое; славы и денег будет столько, что и внучатам не прожить. Грянем, что ли, ребята?
– Грянем, Виктор Ильич, постоим за матушку-Русь, знай наших нетронских! В огонь и воду готовы! – вскричали в один голос удалые матросы.
– Вот спасибо, ребята! С вами и месяц за рога сорвать – копейка, – жить весело и умереть красно! Осмотрите же, братцы, захваченные ружья, и, как скоро привалим к борту, скачи через сетку и прямо сбивай с ног встречного и поперечного, забивай люки и вяжи или коли упорных. А между тем обвертите шейными платками вальки, чтобы они не брякали в уключинах; только бы добраться, а то все наше: пей – не хочу!
Скользя, как тихая тень, понеслась шлюпка, и скоро они разглядели одномачтовую брандвахту, которая то вздымалась на валах высоко, то с шумом ударяла своим бугшпритом[107] в воду. За сеткою мелькала одна голова часового.
– Qui vive?[108] – раздалось с борта.
– Отвечай отзывом, – шепотом сказал Белозор пленнику, приставя пистолет к груди.
– Le diable a quatre (бес вчетвером)! – закричал тот.
– C'est un bon diable (это добрый черт), – примолвил часовой и беспечно оборотился, чтобы вызвать наверх офицера; но Белозор перескочил в это время на палубу, не дал ему даже пикнуть, и в один миг все было исполнено по приказанию.
Палуба находилась во власти русских, а внизу никто и не подозревал о том.
Белозор, рассмотрев сквозь стеклянный люк, что в капитанской каюте сидят за столиком трое офицеров и шумно разговаривают за бутылками, потихоньку спустился по трапу (лесенке) к дверям и остановился послушать речей их.
– Ты прелюбезный злодей! – говорил Монтаню один из таможенных чиновников.
– Настоящий людоед на женские сердца! – примолвил другой.
– Небось на контрабанду и шашни не дам промаху; сам сатана мог бы у меня взять несколько билетов для науки в любовной охоте; одним камнем двух птиц зашибу. – Это говорил Монтань.
– А что, сердечко-то, верно, в золотой оправе? – произнес первый голос.
– Ха, ха, ха! – отвечал капитан. – Голландское сердце всегда в кошельке; как помокнет в тюрьме, так мой старик станет мягче своего сукна. Уж к судьям отправлен ящик с шампанским, подогреть их патриотизм; обвинение важное, и только рука Жанни выскоблит его.
– То есть, когда мы говорим рука, то, конечно, разумеем под этим не одни пальцы, – сказал другой, – но и кольца, и перстни, и все, что в ней и на ней?
