Лейла, снег и Людмила - [148]

– Он спрашивает, как это произошло. – Скажи ему, что в последнее время Рашид был в тяжелом состоянии, скорее всего – из-за смерти жены.

– Да, – перевела она ответ отца Рашида. – Мы видели, как ему тяжело, когда он приезжал. Мы пытались удержать его, воспрепятствовать отъезду, но он не послушался. Ах, если бы мы удержали его! Если бы удержали!

Лейла переводила эти слова, а отец Рашида плакал…

«Он настоял на отъезде ради Лейлы, – думал Андрей, сидя в вагоне поезда. – Ах, если бы он не вернулся», – пожелал он в свою очередь.

Но он вернулся и… убил себя.

А может, Андрей тоже причастен к смерти Рашида? Эта мысль, от которой он долгое время пытался спрятаться, теперь ударила его. Если бы он поступил по-другому! Если бы попытался решить проблему иным путем – спокойно, обдуманно, не переводя в противостояние! Если бы…

Поезд мчался, покрывая расстояния. Но мысли – одни и те же – беспощадно сверлили мозг Андрея и лишали покоя.

Что касается предмета их спора – Лейлы, то он отзывался еще одной болью – резкой и пронизывающей: Лейла такая же, как все те девушки, которых любил Андрей. Она не невинна, как он того желал, а грешна и прикрывает свой грех ложью.

Все последующие дни он размышлял о том, что в действительности сам отказывался видеть в ней обыкновенного человека.

Он не должен был с пафосом рассуждать перед ней и давать волю воображению, рисовавшему образ, который никогда не существовал и не мог быть реальным. А если бы и был, то – лишь по причине страха Лейлы, ее подчиненности законам родной страны и отцу, не более.

Андрей метался, переживая смерть Рашида и боль собственного разочарования, но за этими метаниями медленно проглядывала новая истина и так же медленно обволакивала его своим светом: он любит Лейлу, и она любит его, и одного этого достаточно, чтобы они продолжили жизнь вместе.

Максим Николаевич

За те три года, в течение которых Люда ни разу не посетила его, Максим Николаевич свыкся со своей тоской. Когда он думал, что Люда может не приехать никогда, – не потому, что ее удерживают неведомые ему причины, а потому, что забыла его, – уже больше не возникало острое желание умереть.

В первый год разлуки он желал быть забытым всеми, кто его знал, – от дочери Ани, которая продолжала навещать его и снабжать продуктами и всем необходимым, до соседей, наблюдавших за ним на расстоянии. Если ему случалось утром запоздать с выходом из дома, кто-нибудь из них тотчас появлялся у двери:

– Максим Николаевич, вы в порядке?

Ему хотелось, чтобы дверь его никогда не открывалась и чтобы воздух сгнил в его легких. Он был уверен, что больше не пригоден для жизни.

В конце того года, гуляя как-то в лесу с собакой, он случайно наступил на яму, заваленную снегом. Максим Николаевич, несомненно, утонул бы в снегу, если бы не пес Маркиз. Собака изо всех сил тянула его вверх, пока не вытащила. Дело было вечером, и они оказались в лесу одни. Целых десять минут Маркиз боролся за жизнь хозяина. Собака почти выбилась из сил, но не сдавалась. Видно было, что верный друг готов сражаться за него до последнего вздоха. И в разгаре этой борьбы, уже почти засыпанный снегом, Максим Николаевич вдруг понял, что должен жить. Хотя бы ради этой собаки.

В ту ночь, мучаясь ознобом, он решил попытаться найти успокоительное для своих болей не в смерти, а в жизни.

Через месяц он вернулся к преподавательской работе. Стал каждое утро уезжать в Петербург, а по вечерам возвращаться на дачу, отказавшись от предложения жить, как раньше, с дочерью и зятем.

Он понял, что решение вернуться к жизни было верным: боль на душе улеглась, и воспоминания о Людмиле посещали его только днем, хотя и сгущались в тот момент, когда наступали сумерки и лес погружался в унылую тишину.

Понемногу Максим Николаевич возобновил прежние связи и стал, как и прежде, вступать с друзьями в политические дискуссии, выслушивать вопросы студентов о том, что происходит, и отвечать на них осторожно, избегая категорических суждений. Снова стал читать и покупать газеты.

Однажды кто-то из студентов спросил его, почему он не напишет книгу о перестройке и развале Советского Союза. Максим Николаевич в ответ рассмеялся, сказав, что это огромный труд, требующий много усилий и времени. Студент заявил, что именно у Максима Николаевича есть время и достаточные знания и материалы для такой работы, но для книги, по его мнению, самое главное – иметь четкую позицию.

Максим Николаевич спросил с удивлением:

– А вы считаете мою позицию до такой степени четкой?

– Да, – ответил студент.

– Почему, если я сам не спешу определиться со своей позицией?

– В этом вопросе я и вижу вашу позицию. Другие спешат поскорее ответить на все, а вы мучаетесь беспокойством, прежде чем ответить на каждый. Вы внимательно выслушиваете и серьезно воспринимаете каждое мнение и каждую мысль, даже если они кажутся незначительными самому говорившему. Я думаю, что тема очень волнует вас, и этого достаточно, чтобы ваша книга вышла честной, глубокой и реалистичной.

– Но это беспокойство может помешать правильному пониманию действительности и отдалить от правды, – сказал Максим Николаевич, чувствуя себя студентом рядом с преподавателем. Ему до того понравился этот обмен ролями, что хотелось и дальше продолжать спор и так же задавать вопросы – пусть даже наивные – чтобы студент продолжал на них отвечать. В этом споре он как бы заново открывал себя, глядя на себя глазами других и удивляясь, как ребенок, впервые увидевший в зеркале собственное отражение. За последние годы он видел мир и самого себя туманно и расплывчато. Но разговор с тем студентом словно прояснил его отображение, и на какой-то миг на него глянуло знакомое, хоть и давно не виданное лицо.