Левый глаз - [12]

– Перегарчиком от тебя тянет. Все алкоголики такие – не пьют годами, а потом раз – и в запой.

– Не пью я, – устало соврал Павел. – Просто не пью, и все. Чего ты прицепился, Саш?

– А почему тогда подлянку нам кинул?

– Ты что, думаешь, я нарочно?

– Думаю – да. – Топыркин зло скривился, от былой его дружелюбности не осталось и следа. – Нельзя такое сделать нечаянно! Тем более – тебе. Не отнекивайся, я твою квалификацию знаю. Ты полость в пять миллилитров в загазованном животе находишь, а такое вдруг не увидел. Меня из дома выдернули, мы всю ночь пробегали как цуцики между отделением и оперблоком, одних лекарств на две тысячи баксов извели. Кто их проплачивать будет – ты? А с утра примчался Пенфеев, и вставил нам кол с колючей проволокой… по самые уши. И все по твоей милости, ёпть…

– Что, совсем дело плохо? – поникшим голосом спросил Паша.

– Хуже не бывает… – Топыркин махнул рукой. – Пойдем, покажу заключение.

В ординаторской все присутствующие врачи дружно оторвались от дел, повернулись к Паше, глянули на него как на убийцу и насильника, приговоренного к расстрелу. Вот она, несправедливость жизни… Когда нужно ежедень бежать в чертову реанимацию, цитово смотреть их помирающих больных – бесплатно, само собой, в порядке дружеской взаимопомощи, – это всегда пожалуйста. А вот дождаться сочувствия – хрен вам огородный…

Паша лукавил. Знал, что его врачебную ошибку прикроют по мере возможности все – и Топыркин, и тот же суровый Пенфеев, и даже главврач Рукавишников – человек большого масштаба, однокашник министра, генерал в медицинской иерархии. Но только будет ли такая возможность? Новорожденный с рогами на голове, хвостом и козлиными копытами – это уже из ряда вон. Через несколько часов здесь соберутся все светила города – посмотреть на уродца. Что скажет им скромный врачишка Мятликов? Что пучеглазый черт Сабазидис его попутал?

– Вот, читай, – Топыркин шваркнул на стол тонкую, только что заведенную историю болезни. – Педиатра из детской областной вызывали, он нам кувез наладил, и заключение свое написал по ребенку. Читай.

Паша поискал взглядом свободный стул, не нашел, – на этот раз никто, даже парнишка-ординатор, не думал уступить ему место, – пожал плечами и с замиранием сердца перелистнул первую страницу.

«Диагноз: Лиэй. Зооморфная, сатироподобная форма Бахуса. Прогноз для выздоровления: неблагоприятный.

Диагноз для доктора Мятликова: чрезмерное увлечение Бахусом, бытовое пьянство, алкоголизм II степени. Прогноз: выгонят из больницы к свиньям собачьим».

Павел помотал головой, сиротливо шмыгнул носом и начал искать заключение педиатра. Нашел. Вот что там было написано:

«Множественные врожденные уродства плода. Микромелия, энцефалоцеле, расщелина верхней губы и твердого неба, гипоплазия крыльев носа. Предположительно – синдром Робертса».

Коллеги, наблюдающие за Павлом Михалычем, ожидали увидеть что угодно, но только не это: по лицу Мятликова расползлась счастливая глупая улыбка.

Мозговая грыжа! Микромелия! Голова всмятку, сизый мешок на затылке и недоразвитые, кривые культяпки-конечности.

Павел вздохнул с облегчением.

Пусть его выгонят, пусть. Потому что не увидеть этот впечатляющий набор уродств на УЗИ действительно невозможно. И все же это в миллион раз лучше, чем та шизня, что он себе напридумывал: козлоногий Лиэй и кошмарный пучеглазый с его идиотскими речами. Все, что осталось сделать Паше – увидеть новорожденного собственными глазами, убедиться в том, что сошел с ума не окружающий мир, а он сам, и идти сдаваться психиатру. Или хотя бы наркологу.

– Где у вас кувез стоит? – спросил он Топыркина.

– В изоляторе. Хочешь полюбоваться?

– Хочу. Можно посмотреть?

– Не вижу препятствий. Пойдем.

* * *

Павел зажмурился, сжал зубы, досчитал до десяти и снова открыл глаза.

Ничего не изменилось. Перед ним стоял кувез – герметичный ящик из толстого стекла, оснащенный трубками, датчиками, подключенный к мониторам слежения и прочей аппаратуре. А в кувезе по-прежнему лежал новорожденный сатирчик. Совсем не уродливый, даже по-своему симпатичный. Смешно размахивал человечьими ручками, сжатыми в крохотные кулачки, дрыгал козлиными ножками, оканчивающимися раздвоенными копытцами и поросшими нежной шерсткой. И улыбался Паше как родному, пуская детские слюни.

Паша зашатался и едва не рухнул на пол – Топыркин успел подхватить его, подвести к стулу и усадить.

– Ладно, не переживай ты так, Паш, – участливо сказал он. – Ну, намылят тебе башку, ну, вызовут на комиссию. Выговор влепят – это само собой. Может, даже категорию снимут – ну и что, через год восстановишь. Но уж с работы всяко не выгонят – куда они без тебя денутся, где еще такого классного специалиста найдут? Чай, все всё понимают, Паш. У всякого ошибки бывают. Ты только не пей, Паш, завязывай с этим делом. Видел, сколько у меня кандидатов в жмурики лежит? Половина из них – алкоголики: цирроз, прободная язва и все такое прочее. Завяжешь пить – все наладится, точно тебе говорю, по себе знаю. Я уже пять лет как в завязке.

– Ты видел копыта? – сдавленно просипел Павел.

– Какие копыта?

– У этого… Новорожденного. Видел его копыта?