Левый фланг - [42]

— Вот мы и приехали, товарищ подполковник, — объявил он Лецису, когда машина с разгона влетела в шумадийское село, окруженное темно-синими горами. — Вас куда прикажете?

— Давай прямо к генералу.

Виллис подкатил к белому коттеджу под розовой черепичной крышей. Генерал Бойченко стоял у распахнутых ворот, словно ожидал с минуты на минуту начальника политотдела. Сразу же узнав его, как только машина затормозила, он пошел навстречу, приговаривая:

— Из дальних странствий возвратись!..

Они постояли друг против друга, точно примеряясь силами: плотный, ладный, невысокий крепыш комдив и, косая сажень в плечах, гвардейского роста начальник политотдела.

И обнялись на виду у солдат.

— Воскрес из мертвых!.. — сказал Бойченко.

— Твоими молитвами, Василий Яковлевич.

— А я молился, Ян Августович, ей-богу, молился!

— Скажи на милость! Но раз должность моя вакантная, то, выходит, ждал.

— Пойдем в хату, комиссар. Ты к самому делу прибыл! — сказал комдив, довольный тем, что к месту подвернулась знаменитая чапаевская фраза.

ГЛАВА 12

Белградская дивизия готовилась к торжественному маршу через Белград. Так уж получилось, что она всю осень оборонялась далеко в горах и еще не видела города, имя которого было ей присвоено. А теперь ее путь лежал на северо-запад, к столице Югославии.

Когда полки сосредоточились в горном селе, близ Крагуеваца, собираясь выступить в дальний поход, Строев вспомнил о капитане Лебедеве и послал за ним своего шофера Митю.

— По вашему приказанию явился, — доложил капитан.

— Что у тебя такой кислый вид? Ты здоров?

— Так точно, здоров, товарищ полковник.

— Ну вот что, Борис, завтра в семь ноль-ноль отправимся с тобой в Ягодину.

— Товарищ полковник!..

— Ладно, ладно. Мне это ничего не стоит, а ты сможешь проститься со своей Недой. Крюк тут не ахти какой, наших догоним в Младеноваце, они там заночуют. Командир дивизии разрешил, а Мамедову я скажу.

— Спасибо, товарищ полковник… Я не думал, что вы…

— Знаю, все знаю. Иди, отдыхай.

Но Борис не мог уснуть до утра. Дивизия, кажется, уходит из Югославии. Неужели совсем? И больше они с Недой никогда не встретятся?.. Как жаль, что он поздно написал Толбухину. Но если даже его письмо дошло до командующего фронтом, если оно нигде не застряло, не затерялось, — ну и что? Почитает маршал наспех и отложит в сторону: на его плечах такая махина — фронт, а тут какой-то Ромео-артиллерист, видите ли, влюбился в сербку! Может, посмеется еще Толбухин над такой слезницей? Нет, неправда, не посмеется. Мы же и воюем-то за счастье, да-да, за счастье каждого из нас… Борис положил перед собой карточку Недельки и долго всматривался в ее большие блестящие глаза, над которыми взлетали от удивления крылатые брови. Он смотрел до галлюцинаций, до того, что она как будто заговорила с ним полушепотом и улыбнулась ему грустно, как в последний раз. Да что это он, прощается, что ли, с нею? Ведь завтра же они увидятся! Как велико, оказывается, это завтра, всего один-единственный день, если ты заранее понимаешь его значение в твоей жизни… А какая длинная нынче ночь! Скорей бы наступало утро… Борис вышел на улицу спящего села. На востоке, над Велика Моравой, темные зубчатые вершины гор были слегка окантованы нежно-розовой полоской занимавшейся зари. Борис с удовольствием подставил лицо под ветер. Он привык умываться ветром после долгой бессонной ночи.

Едва рассветало, Борис уже был у ворот каменного дома, где стояла во дворе строевская машина. Иван Григорьевич обратил внимание, как осунулся он, побледнел и, с укором покачав головой, сказал шоферу:

— Ты, Митя, можешь сегодня отличиться. Однако на поворотах полегче.

— Есть, полегче на поворотах!

Виллис выскочил на Крагуевацкое шоссе и развил бешеную скорость, точно уходя из-под удара немецких пикировщиков. Но в утреннем чистом небе было тихо, и вокруг стояла такая знакомая смолоду декабрьская тишь, что сразу же возник перед глазами Строева родной Урал в ожидании первого снега. Только краски тут были погуще, поярче северного предзимовья. Горы будто совсем не вылиняли под осенними дождями: все та же ослепительная, сверкающая синь вдали, на фоне которой искусно, тонко нарисована мелкая россыпь деревень и хуторов. Шумадия! Песенный край южного славянства… Иван Григорьевич прощался с этим краем, и, конечно, понимал, как тоскливо сегодня Борису Лебедеву, у которого здесь остается его Неделька. Когда он теперь увидит эту девушку? Может, никогда. Может, сегодня и оборвется все разом. Ну что поделаешь: война — злая мачеха для влюбленных.

Вот и он сам не видел Панну с той поры, как встречались на Мораве. Все некогда да недосуг завернуть в медсанбат. И она тоже не появляется в штабе. Верно, обиделась. И поделом ему: ни с того ни с сего повел себя слишком уж свободно. Зарицкому это простительно, но ты не молод, совсем не молод, Иван Григорьевич Строев. Тебе не к лицу подражать беззаботным молодцам. Да и Панна — не Верочка Ивина. У нее за плечами своя, пусть и нескладная, жизнь, у тебя — своя. Тут сравнения с прошлым подстерегают на любом шагу. Неровен час, и ты напомнишь ей чем-то Глеба Санникова. Тогда худо. Не случайно она сказала на Мораве: «Нет больше деликатных мужчин на свете». Да, зело ты самоуверенный товарищ. Так, может, ты действительно оттолкнул ее? Потерять такую женщину, как Панна, — страшно, Иван. Не потому, что нет другой такой на свете, а потому, что к этой ты шел долгие годы. Вот оно ведь какое дело, солдафон ты этакий. К тому же, еще и невезучий. Ах, Панна, Панна…