Левитан - [97]

ФИНИСОВЫ ВЕЧЕРНИЕ РАССКАЗЫ: Смеется плененный Финис — каждый вечер — иная песня, — лишь одной никогда — не меняться. — Две чудесные видятся мне сирены, — одна молча проходит мимо, юность — в синем сиянии водной пены, — вторая стоит предо мной бессловесно, — словно утро, чиста, свобода, — конец кошмара и бедствий. — Величайший ужас — сознанье, — предначертанья нет человеку, — ведь по установлению крутятся — миры, планеты, сезоны, — человек лишь без плана выслан в мир, — на примерно рассчитанный срок, — жертва тысяч случайностей, — что за ужас: быть брошенным средь миллионов — с урезанным временем, с неполной силой, — и с тоской, себе самому непонятной, — быть поставленным на распутье, — узнать один только путь — до следующего распутья: — скажи, человек, какими были упущенные пути? — Они навсегда неизвестны. — Смеется плененный Финис. — Все ночи я повторяюсь, горю — в минувших, снова оживших мгновеньях, — в них погружаюсь, — лишь когда в пламени пеплом я стану, — от этих картин во сне избавляюсь. — Уйду я в тот день — когда до конца повторюсь.

ФИНИСОВ САМООБМАН: Я создал себе еще одну правду, — правду до завтрашнего утра, — правду, которую я на заре разобью, — словно она стеклянной чашей была.

ФИНИС В ВОСПОМИНАНИЯХ БРОСАЕТСЯ В ПЕРВУЮ ЛЮБОВЬ СО ЗРЕЛОЙ ЖЕНЩИНОЙ. О, холодный озноб, что несется по жаркому телу. О, беспокойная дрожь первой близости. О, пьянящее безумье бегущих вод. О, скрытый испуг юноши, которому всё дозволено, перед кем все двери открыты, кого все соблазны зовут, юноши неискушенного испуг, что убивает желание. О, му́ка стеснения, незримых оков. О, смущенье неопытности, что пытается обмануть недремлющий глаз. О, рассерженность на самого себя, вглубь загнанный стон. О, пытливые ладони разбуженной женщины. О, неумолимый призыв пролит. О, погруженье во все водовороты, растворение в мутной реке, дикий прорыв в высоту, падение в глубину, уничтожение мысли. О, близящийся к небесам, мчащийся, праогонь праночи, изверженье ночного вулкана, синие и багровые всплески огня, ледяное сожженье, трепет, искры сверканье, покой.

Пленного Финиса я культивировал во всех формах. И всегда он смеялся. Каждый вечер он рассказывал одну историю, все вместе они назывались «Финисовы вечерние рассказы». В заключение его истории я написал по-английски: I, Jacob Levitan, strictly forbid Finis’s publishing in Slovenian. To be published in any foreign language if necessary[66].

Мне так была отвратительна наша народная смесь пуританства и разнузданности, распространенная во всех областях с католическим прошлым. У испанцев была страшная инквизиция и страшные ругательства (из шести наитягчайших оскорблений — palabras mayores[67] в испанском своде законов — четыре сексуальных, одно религиозное и одно социальное), а у нас — страшная, лицемерная моральная ожесточенность и притворное свинство в одном мешке. В православной среде, впрочем, тоже есть свое византийское двуличие, но создание собственной репутации за счет нравственного негодования по отношению к чужим грехам в такой мере не распространено (возможно также из-за того, что на попов не давит целибат). Я был чересчур космополитично настроен, чтобы проникать в глубины причин наших народных недостатков.

Они только наши? Я крепко призадумался над пушкинским письмом Чаадаеву, написанным почти 120 лет назад (я нашел его в старом журнале): «Это отсутствие общественного мнения, это равнодушие ко всякому долгу, справедливости и правде, это циничное презрение к человеческой мысли и достоинству — поистине могут привести в отчаяние…» Это Пушкин писал о нас? Если я на самом деле когда-нибудь еще выйду из застенков и попаду к абсолютно нормальным землякам — они не сожгут меня на костре? Я не мог не улыбнуться, когда прочел, что сказал храбрый и за одну ночь прославившийся капитан Карлсен на тонущем корабле «Флаинг Энтерпрайз»:

— Меня охватывает страх, когда я думаю о прибытии в Плимут.

Ну, Одиссею потребовалось двадцать лет, чтобы добраться до дома, успокоил я себя. Поэт Арион спасся с помощью дельфина, Архилох на судне, Вийон, вероятно, пешком, Делавинь в каменном мешке сгинул, Джакопо едва выпутался из сетей.

Однако от реальности и сознания невозможно убежать. Беги в зимнюю спячку и сыграй медведя в берлоге, замри, как лягушка в грязи, обмани самого себя, играй сквозь злые времена — всегда наступает момент вынужденной ясности, да, подлинного всевидения, всеощущения, всеведения: тогда человек расплачивается за то, что спал, сбегал, лгал самому себе.

Человек выходит ранним, полным жизни утром с дачи, где свои ощущения он намазал золотой пеной, и вдруг оборачивается: мир стоит перед ним, как окаменевший лес, теперь он видит все вещи, людей и мгновенья — и самого себя — в безжалостной реальности, в истинной ценности тысячелетий, в подлинном цвете бренности.

В мае я отбыл с мертвого променада под охраной и среди коридоров и лестниц, между зарешеченными тюремными окнами, среди скромных пучков солнечного света, ниспадавшего на пол, передо мной предстало кристально ясное, безжалостное мгновенье: осознание того, где я и что со мной происходит.