Левитан - [87]

Когда урок истории прошел, я посвятил свое время частично информбюроевцу, а частично иезуиту.

Учеба в тюремном университете текла дальше, здесь невозможно проскочить ни по одному предмету. Для разговоров с глазу на глаз как нельзя лучше подходит прогулка.

Той весной нас поразил дождь на дворе. После многих лет ощутить капли настоящего, свободного дождя на щеках и ладонях, это было восхитительно. Значит, природа еще жива. Сквозь толстые стены невозможно было протянуть руки, а здесь у нас никто не мог отобрать капель дождя. Мы переглядывались и смеялись. Вдруг мы осознали, что на воле на самом деле еще идет дождь, что еще растут травы и деревья. Что еще где-то вышагивают настоящие, живые кони. Что ручьи и реки — это не только фантомы, созданные нашим воображением.

Возможно, благодаря этому дождю «информбюроевец» (а кто знает, был ли он им на самом деле?) доверил свою тайну о пережитом в лагерях для «восточных деликтов» на острове с дурной славой (сейчас, тогда имя «Голый остров» было совсем еще неизвестно). Позже я узнал, что исключительно болезнь спасла меня от того, чтобы и я отправился туда; что, говорят, я уже был в списках на транспорт. (Возможно, нужно было бы сказать: мой дорогой, хороший туберкулез.)

Я знал арабскую басню про оленя, который смотрелся в воду и хвалился красотой своих рогов, но горевал из-за своих тонких ног. Пришли охотники, олень было сбежал, но запутался рогами в зарослях, и охотники убили его. То, из-за чего он горевал, спасло бы его, то, чем он хвалился, его погубило. Я горевал из-за туберкулеза — и он спас меня. То, чем я хвалился — чистые руки во время войны, — почти смогло меня погубить.

Признаюсь, что поначалу своему собеседнику я не мог поверить. Вспоминая, он дрожал и утверждал, что ему пригрозили смертью, если о происходящем на островах он промолвит хоть словечко. У него все начиналось так же, как вообще начиналось в те времена. Транспорт к причалу. Судно. На нем много вооруженных людей, раздраженных как шершни, яростная ругань и бей, руби, ломай… и в это время через палубу постепенно по двое, по четверо и бах! в дыру, отрытую для груза, и шлеп с нескольких метров на кучу людей. Говорят, некоторые из первых при падении сломали руки и ноги, ребра, разбили головы. Он упал уже на живую плоть и руки. «Штиву»[62] закрыли и судно отчалило. При высадке тумаки, пинки, ругань, удары прикладами ружей. За этим последовало самое поразительное: толпа народа в странных одеждах на берегу, угрожающая вновь прибывшим кулаками и ревущая: «банда!» Тогда он сразу не понял, что это заключенные. Каждый вновь прибывший должен был пройти в лагерь сквозь строй, здесь в строю было около 150 или больше человек, и каждый ему отвешивал затрещину или пинок или плевал в него. (Если кто-то бил не по-настоящему, то сам шел сквозь строй.) Охранники остаются снаружи лагеря (бараков), но внутри новички попадают к самым страшным существам: заключенным, уже осознавшим свою вину и теперь измывающимся над теми, кто еще должен подчиниться.

Мне потребовалось много времени, чтобы начать ему верить. Позже он очень неудачно сбежал из больницы, его поймали, и больше я его никогда не видел.

Его рассказ заставил меня призадуматься. Будто человек убаюкан какой-то относительной безопасностью и порядком, но его при этом охватила злая догадка, в каком мире он живет и какая угроза повисла в воздухе. Если через эту Голгофу прошли генералы, герои, министры, партийные секретари, командующие времен войны — какой бог простер бы длань свою над — как ни крути — неверующим Левитаном? У которого, ко всему прочему, еще упрямая голова и чувствительный к унижениям желудок? Там есть только две возможности: склонись — или тебя сломают! Третьего не дано. Той ночью я не спал до зари.

Вокруг Амазонки, значит, не только змеи и ядовитые стрелы — там, в джунглях, подстерегают абсолютно неизвестные чудовища. Нечего успокаивать себя, что это лишь призраки измученного духа. Утром я завидовал тем сокамерникам, которые не слышали рассказа о солнечных островах и даже не подозревали о них. Позже — на свободе — я слышал о тех лагерях еще более страшные вещи, но мир не обрушился.

Прошло несколько дней, прежде чем я собрался и описал следующее происшествие в стихах, ведь жизнь — пусть и за решетками — течет дальше.

В нашу камеру несколько дней назад попал веселый крендель, наделавший шуму, как пара жеребцов. Он тотчас же увидел знакомого, был ему очень рад и не сходя с места стал ему говорить о Мире. И с тех пор они говорят о Мире каждый долгий вечер, уже серьезно поссорившись из-за нее. Прибывший утверждает, что она весит шестьдесят пять кило и что теперь замужество — единственная ее цель. А тот, другой, — что он ее взвешивал сам, и что хорошо ее знает, и что ей дела нет ни до очага, ни до порядка, ни до мужа. Теперь мы знаем ее груди, округлые икры и тонкую талию, теперь мы знаем Мирины бедра и даже запах ее волос. Мы представляем себе, какая она голышом и какие у нее платья, мы представляем себе, как она горяча и как ей больше всего нравится отдаваться. У нее шаловливый язык, сочные уста и белые зубы, она очень любит раздеться и распустить волосы до пола. Любит носить какое-нибудь платьице, а внизу ничего; если выпьет стаканчик, становится дикой как черт — тогда вправду надо быть мужиком с половиной, но стоит отдать ей должное — потом не жалеешь. Плохо, что вдруг укусит, да еще куда — и какие слова знает, ничего не стыдится. Если Мира идет по улице, все смотрят за ней, ее груди стоят, как две крутых скалы. И когда про нее сплетничают, Мира только усмехается, ведь она знает, что злобствует тот, кто зря за ней волочится. Мы знаем все ее части спереди, мы знаем все ее части сзади, она стоит среди камеры нашей как щедрая весна, рассыпающая свои цветы, но без плодов, Мира тревожит одиночество среди серых стен. Одним утром старик посмеивается: «Ох, Мира, чертов цветок, сегодня ночью мне снилось, что лежу я с ней в обнимку».