Левитан - [86]

От него я узнал, что есть несколько сортов тюремных доносчиков (он последовательно говорил «КаИДэ»). Свои доверенные есть у любого главного надзирателя отделения. Своя цепочка есть у каждого надзирателя-смотрителя в мастерских. У комиссара и начальника — у каждого — есть своя сеть, и один не суется в дела другого. И у референта по культуре есть свои информаторы. Затем есть еще такие осведомители бо́льшего калибра, к которым на допросы приезжают из центра, и администрация должна оставить их в покое. Столяр был доверенным начальника; нынешний начальник совсем ему не нравился, но он перешел к нему от предыдущего. Прежний относился к своему делу очень серьезно, а этот склонен ко всем современным порокам, корыстолюбец, гнущий спину перед вышестоящими, боящийся собственного персонала и безжалостный к осужденным, настоящая «сволочь».

В «Храме Конфуция» история арестов сначала вылилась у меня в шуточно-трагическую тираду, написанную на мелодию военной песни армии Роммеля в Северной Африке, которой меня научил человек, бывший там… Битвы армий очень бурны / перешли на эти тюрьмы. / Чистит тут Лука руины / стены под рукою сгинут, / разных видит осужденных, / тот — фигляр, тот — парень добрый. / Страшный клад они открыли: / кости в блоке «Цэ» отрыли; / и любой из тех скелетов / счастья многие ждал лета…

В первый год здесь были и женщины (потом их переместили в женскую тюрьму), и историк сообщает о рождении великих любовей, а также о тайных встречах узников и узниц, исполнявших какие-нибудь обязанности, благодаря чему имевших возможность передвижения по тюрьме (во всех дырах, в углах мастерских, по туалетам и в полумраке над санчастью. И в то же самое время уходили протравленные злобой ночные транспорты, чтобы грузовиками отправлять влюбленных туда, откуда нет возврата).

Распространена легенда о надзирателе-садисте, у которого фамилия была по названию какого-то животного, например, Овен. Тот очень любил лично выносить приговоры и тут же осуществлять наказание. Тому, кто ему не нравился, он устраивал экзекуции. Отводил того в подвал, в карцер и избивал. Он много пил и был особенно опасен по утрам, еще не протрезвевший с прежней ночи. Однажды он таскал на веревочке за собой по тюрьме дохлого воробья (привязав его пока живого за ногу на бечевку). Тогда еще было достаточно священников в общих камерах. Он пришел к себе и позвал из них первого, второго, третьего осужденного и требовал, чтобы «помазал птицу елеем и прочел все необходимые при этом молитвы». Одни отказались (впрочем, объяснив, что этого делать нельзя и почему), а другие со страху поддались, и это было для него большим развлечением.

Он стрелялся, когда условия в тюрьме уже как-то нормализовались. Пустил себе пулю в висок, но она выбила ему глаз, а он выжил, опять вернулся на службу (после пяти-шести месяцев отпуска). Он абсолютно изменился, сдвинув фуражку на выбитый глаз, ходил по тюрьме, черный как туча, молчаливый и напряженный.

Потом он стрелялся опять, на этот раз — успешно.

До прихода начальника, о котором шла молва, что он — испанский борец, осужденные носили тяжелые железные гири, прикрепленные к кандалам, надевавшимся на голую голень. Кузнецом тогда был знаменитый грабитель Рехар (и грабители в те времена надзирателям почему-то нравились, ведь они рассказывали, как грабили только богатеев и святош; даже однорукий цыган был по своему глубокому убеждению «передовым», потому что ограбил священника). Этот многим, кто ему не нравился, железное кольцо надевал еще раскаленным, так что обжигал ногу. Когда однажды кандалы с гирями отправились в переплавку, это было настоящим праздником для заключенных, предвестником лучших времен.

Сегодня в современных, заново отстроенных колониях с павильонами заключенные, сидящие перед телевизором в зале для культурного досуга, возможно, вспоминают наше время, как мы — те первые годы тюремной цивилизации в Словении.

Легендарной стала и эра старшины надзирателей «Чернорукого», инвалида войны с протезом, на котором он носил черную перчатку (и горе тому, кого ударит своим железным протезом). Это был человек, до глубины сердца ненавидевший политических заключенных и испытывавший какую-то нежность к уголовникам. Он заикался. Когда раздавал передачи, то оставлял все лучшее себе и своим подчиненным, но что-то доставалось и осужденным, особенно убийцам. При раздаче передач ему помогали два чистильщика. «Скккольких ты убил?» — «Одного!» — «Дай ему одно яблоко». — «А скккколько ты?» — «Двоих, господин старшина». «Дддай ему два яблока». Он пришел в камеру заключенного, получившего посылку в его отсутствие. «А ттты получил гуся?» — «Получил, господин старшина». — «А ттты гуся съешь?» — «Съем, господин старшина». — «Ввот и нннет, потому что я его съем. Давай гуся сюда!» Еще он устроил себе вечернюю школу. По каждому предмету он выбрал инструктора — кого-нибудь из осужденных. По географии он взял одну «ученую бестолочь», доктора права, арестованного за работу во время войны в штабе пропаганды квислингского правительства. Накануне экзамена осужденный решил опросить его по экзаменационному материалу. «А-а, шшшто там! Ты рассказывай сам. Ййя и так все знаю». Тот опять его уговаривать, как было бы хорошо, если бы он задавал ему вопросы. «Ттты будешь мне задавать вопросы, бббелая свинья?» Ну, кое-как он его убедил. «Каково население Югославии?» — «Ддда, много». — «А число? Вам надо будет назвать число, господин старшина». — «Ддда, кккаких-нибудь шесть тысяч?» — «Больше, больше, господин старшина». — «Нну, кккаких-нибудь восемь тысяч?» И так они торговались до миллиона. «Больше, больше, гораздо больше, господин старшина». — «Тттак скажи!» — «Семнадцать миллионов, господин старшина». — «А ттты знал, шлюха чертова белая, — пппротив скольких людей ты работал?!» (Если в передаче устной речи что-то прибавилось или что-то изменилось, пусть простит меня муза истории.)