Левитан - [78]

«Яростно играем в шашки, шахматы вышли из моды. Мы разделились на две партии, напряжение между которыми увеличивается. Ширится пропаганда, появляется уже настоящая вражда, страсти разгораются, честолюбие пылает и дрожит, комнату охватывает психоз. Здесь можно изучать до последней точки те же самые явления, те же самые мотивы, те же самые хитросплетения, как в политической жизни на воле, только в более наглядной форме. Я сам иногда руковожу яростными схватками и смотрю, как кусочек дерева становится важным предметом человеческих страстей, как человеческое чувство хватается за эти игровые фигурки, как в жизни появляется новая привлекательность, новый важный элемент. Так мяч оказывается в центре переживаний тысячеглавых толп на футбольных стадионах. Так в Риме игры, circenses[59], овладевали страстями масс и даже разделяли их на партии в одежде разного цвета. Как мы здесь в разгаре страстей забываем о тюрьме, так римская толпа забывала о голоде и страхе перед императором».

«Кажется мне, что моя система лечения несколько расшатана. Я простудился и адски кашляю. Почему я на это никак не рассчитывал: из-за каверн я запретил себе дышать верхней частью легких, дышу только диафрагмой, чтобы верх легких сохранять недвижимым. При этом не должно быть ни одного быстрого движения, и кашля тоже».

«Я узнал отличный анекдот о попугае и обезьяне. Солнечное весеннее воскресное утро в Берлине 1945 года. В роскошном дворце попугай и обезьяна остались одни дома, хозяева уехали за город. Этим двоим было скучно, и они разбили китайскую вазу, весь фарфор, порвали занавески, покатались вверх-вниз на жалюзи, пока те еще держались, переловили всех рыбок в аквариуме, открыли воду в ванной и на кухне, накрасились косметикой и надушились духами, изображали из себя хозяев на супружеской постели — но потом идеи у них иссякли. Обезьяна и говорит: „А я знаю одну новую игру!“ Попугай: „Какую?“ Обезьяна: „Погоди, увидишь! — Взяла платок и завязала попугаю глаза. — Так, — сказала она, — теперь я тебя раскручу… а потом…“ В это время прилетели американские бомбардировщики и сбросили ковром бомбы. Из развалин вылезает только попугай, весь без перьев, отряхивается и с завязанными глазами сердито кричит: „Твою мать, эта твоя новая игра!“».

«Мне очень не хватает Любо, с которым мы вели полезные разговоры. Ведь это одна из форм настоящей жизни: обмен мыслями. Теперь я вновь ограничен внутренними монологами и диалогами с самим собой. В своем писании я дошел уже до того уровня, когда стихи уже не могут больше удовлетворять: это маленькие озерца, ручьи — а я вижу перед собой огромное море. Иногда мне начинает казаться, что я перетаскиваю корабли по суше. Иногда мне начинает казаться, что напряжение аргонавтов — правильный прообраз. Иногда меня охватывает ужас: может, я уже добрался до вершины своей жизни, сам не зная когда? Что время мстит мне? Что путь мой уже идет по нисходящей? И лилипут все-таки убьет меня? И недоверчиво перепроверяю тонкость мысли, силу слова, остроту жизни, жажду творчества — нет, вершина еще далеко, говорю я. Я изучаю жизненный путь великих художников. Микеланджело начал и закончил с „pietà“[60], будто бы желая доказать, что конец — это вершина и что падения нет. Путь Достоевского остался незаконченным, оборвавшись в судорогах. Долгая жизнь Толстого — это трагедия человеческого счастья; он был вынужден наблюдать, как с течением времени портится идеал за идеалом, но от разрушений внутри себя он оборонялся с животной силой; его физическое поражение — та смерть на железнодорожной станции, на бегу сквозь снежную метель — это его величайшая моральная победа. Рембо молодым сбежал от самого себя в черную Африку, вернулся уничтоженным и с пустыми руками в Марсель, где ему ампутировали ногу. Он даже не предполагал, сколько еще люди будут размышлять о тех десятилетиях его жизни, которые он погрузил в непроницаемое молчание. Марсель Пруст устроил себе добровольное заключение (я не верю, что только из-за астмы и ипохондрии), где был отделен китайской стеной собственной кладки от мещанской посредственности; что он делал в той тюрьме, мы знаем — но мы никогда не узнаем (даже из его писем), каким был его брак с одиночеством; его „В поисках утраченного времени“ — это одна лишь борьба против смерти и потерь, против падения.

Сколько художников сгинуло в тюрьмах этого глупого мира; сколько их спаслось в этой ужасной борьбе: Достоевский в полотняной рубашке смертника ждал во дворе тюрьмы и видел некую жизнь после смерти перед собой. Толстой злился на царя, который никак не хотел бросить его в тюрьму. Великие художники — как Учителя, которые горят, но не сгорают; всегда появляются люди с галлюцинациями — и снова видят их огненный путь. Настоящие художники — и как вечно живые деревья, под которыми мы можем лечь или нет, под которыми мы мечтаем о собственной жизни совершенно по-новому. Воистину, все эти вещи надо прояснить для себя. Ведь если бы была невозможна цельная, неприкосновенная, неистовая жизнь, тогда лучше не надо никакой жизни».

«Это естественно, что мысленно я постоянно кручусь вокруг своих уже исписанных и еще только замышляемых бумаг, хотя заключенные смотрят на меня, как на того цыгана, который под виселицей в качестве последнего желания попросил сигарету — когда монах предложил ему огонь с зажженной свечи, он вежливо отказался, дескать, дайте мне лучше спичку — прикуривать от свечи вредно для здоровья, из-за этого можно заболеть чахоткой».