Левитан - [75]

Также в литературе сексуальность появляется только в периоды борьбы против сексуальных табу, используемых властью (то церковной, то светской) как средства господства. Вийон, всего лишь чистосердечный, но нисколько не непристойный, как Боккаччо, — ждал издания своих стихов каких-то 400 лет, так что, например, «Прекрасная оружейница» уже покрылась патиной.

Арест, эта реторта мира, пусть и на это даст свой ответ! Изучение комплексов показывает, что одни — вредные, поскольку раздирают человека и гниют в нем, а другие — прямо улучшающие, особенно если развивают творческие амбиции. У многих садистов, женских убийц, есть патологический страх перед женщиной. Многие мировые таланты философов и художников взросли на комплексе неполноценности. Idem non est idem — одно и то же это не одно и то же! Человек со слабым физическим строением развивает во время эпилептического приступа сверхчеловеческую физическую силу, которой в нормальном состоянии вообще не чувствует. Я дал себе задание все это обдумать — и записать.

Это было в период перед предполагаемым большим транспортом — и тогда по тюрьме снова разнеслась новость о близкой большой амнистии заключенных. Это испытанная тактика тюремных администраций. В надежде на помилование заключенные меньше думают о побеге. Страх же перед попытками бежать во время перевозки преследует все тюремные администрации. Даже надзиратель, сопровождающий тебя, во время пути почти всегда доверительно скажет, что амнистия действительно не за горами. Чтобы не допустить никакой сумасшедшей мысли о побеге. В атмосфере надежды на помилование заключенные любят подавать прошения об «исключительном смягчении наказания» или об освобождении после половины «отбытия наказания» или даже о принятии во внимание новых обстоятельств и о помиловании. За одних подают ходатайства родственники, другие пишут их сами, третьи просят образованного сокамерника составить прошение. Так, ко мне обратился поджигатель, герой борьбы против коллективизации крестьян, против «общего котла» на деревне.

Да, сказал я, но для этого нужно знать все статьи, по которым он был осужден. Но ведь ему много чего приписали! Все равно. Можно запросить «исключительное смягчение наказания по причине болезни», но нужно привести исходные сведения из приговора. Ну, чтоб я сделал только «по причине болезни» и описал его состояние. Рядом могу приписать, что во время совершения деликтов он не был способен нормально рассуждать и действовать. Я настоял на своем — что не пишу прошений, если мне приговор неясен. Осужден он по политической или уголовной статье. Мне все это, впрочем, все равно — если речь идет о поджоге, но тон прошения может измениться. Так мы разговаривали не меньше трех раз.

Когда случайно крестьянин постарше получил ощутимое снижение наказания на основании прошения, которое я ему написал несколько месяцев назад, это вызвало большую заинтересованность среди сокамерников. Впрочем, я был уверен, что помилование пришло из-за вмешательства родственника крестьянина, у которого были связи, а не из-за прошения, но об этом я молчал.

Поджигатель вдруг нашел свой приговор. Робко мне его подал, когда мы остались в камере одни — я, чтобы писать, а он, чтобы скорешиться со мной, — остальные были на прогулке во дворе. Он попросил с меня слово, что «я никому не расскажу». Слова я ему не дал, хотел вернуть его приговор, около пяти печатных страниц. Он доверился судьбе, дескать, «я ведь знаю, что вы — человек». Я читал, а он нервно ходил туда-сюда по комнате, курил и кашлял, останавливался рядом со мной, пытался прочесть что-нибудь по моему лицу и вновь принимался вышагивать. Несколько раз он пробормотал: «Свиньи! Лишь бы человека облить грязью! Как только выйду, отправляюсь за границу. Свиньи! Лгуны! Не меньше половины приписали! Одного из ста поймают и на него навешают все, что натворили другие! Лицемеры!»

— Лучше помолчите, — посоветовал я ему, — если хотите, чтобы я прочел спокойно. — В остальное время я ему тыкал, а он мне выкал. Но это уже было начало деловых отношений. Он пообещал мне двадцать сигарет.

— Тридцать, — сказал я, прочтя уже половину приговора. Если бы я выполнял такие прошения бесплатно (тем более что все об этом знали), то в глазах сокамерников я мог бы стать подозрительным, как минимум — глупцом. Любая деятельность в тюрьме должна иметь обычную практическую подоплеку, понятную любому. Если причина не сразу видна, ее ищут, пока не выдумают, если не найдут. И такие «изобретения» никогда не бывают на пользу.

Приговор был длинным, но довольно ясным: ловили поджигателя, который пускал «красного петуха» в течение трех лет, и за это время накопилось замечательное собрание поджогов. Все в одном и том же районе. Правда, что он поджег и какое-то здание крестьянской артели, но подпалил и бедняцкий дом с большим семейством, много радости ему доставили сеновалы крестьян-частников, козольцы[57] и даже хлевы. Доказать смогли его участие в более чем двадцати поджогах — другими словами, он подпаливал, по крайней мере, каждые два месяца. Ущерб исчислялся миллионами, много домашней скотины сгорело, и даже несколько людей, среди них — два ребенка бедняка. Он попался, когда начал писать письма с угрозами, где подписывался «Люцифер». Смертного приговора ему не вынесли благодаря заключению психиатра, что он — асоциальный психопат, однако полностью отвечает за свои поступки, поскольку демонстрирует сохранившуюся способность к размышлению. Пироман.