Левитан - [14]

Переговоры длились почти четырнадцать дней. Говорят, у них было даже заявление одного известного врача, подтвердившего — без того, чтобы осмотреть меня, якобы он знал меня по скаутам и по репутации, — что я — психопат. И в конце концов, как сказал лейтенант, вся моя жизнь указывает на то, что я не в своем уме: иначе стал бы я публично говорить то-то и то-то — смеяться над святынями, выставлять дураками политиков такого высокого уровня? Я огорчил следователя рассказом о слухах, распространяемых снаружи: что некоторых нежелательных граждан из сумасшедшего дома выносят вперед ногами. «Как может умный человек верить такой болтовне?» — сказал он.

И тогда я действительно был несколько подавлен: на допросах без конца и края мы вдвоем прорабатывали мои сексуальные заблуждения, оргии, стриптиз, обольщения, публичное аморальное поведение, разврат, сцепление с друзьями, извращения, ненормальные связи — или как там называются все эти вещи. У него был длинный-длинный список девушек и женщин, за которыми они ходили по пятам и вымогали у них самые разные признания.

Много чего наврала им одна женщина, которая позже в слезах оправдывалась передо мной: ее посетил приятный молодой человек и объявил ей, что все, что было между нами, я уже досконально описал, а теперь они хотели бы только проверить ее искренность. Если она расскажет все до последней точки, с ней все будет в порядке, а иначе они известят ее мужа. И начав говорить, она не смогла остановиться, — рассказала она. Я ничуть не обиделся на нее. Следователь, посетивший ее в абсолютно свободный день, когда муж был далеко, в отъезде, был очень хорошеньким молодым человеком, — это она заметила мне несколько раз. Муж был учтивым человеком с большим экономическим талантом. Ее же привлекали мужчины, которые давили на нее. Этот простой служитель безопасности наверняка не понял, что дама должна была переодеть штанишки после его ухода.

Придя к ней впервые, из разговора в компании я узнал три вещи: что ее муж в отъезде, что она хорошая хозяйка и что она хочет насилия со стороны сильного мужчины. У нее была красивая квартира, закуски и напитки приготовлены, и пахла она «Суар де Пари». Она приготовила ремни от большого чемодана, чтобы я привязал ее ими к двери. Мы вытворяли черт знает что, пока она меня мило не попросила не втыкать его больше, потому что у нее уже все совсем сухо и болит. Ее слова ничуть не позволили мне проникнуть ни в ее психику, ни в ее первые детские переживания сексуальности. Она была прилежной, спокойной, послушной, заботливой — и разыгрывала очень страстную женщину. Она все делала так, чтобы создавалась видимость акта, все делала для меня, не могла расслабиться, не могла раскрыть то, что скрывала в глубине своей природы, постоянно контролировала себя, а я — видевший ее как на ладони — не посвятил ей больших усилий. Этот покрытый шерстью комок нервов в черепаховом панцире — это прекрасное тело и выразительно чувственное лицо — я воспринимал таким, каким он был. Я знал, что меня ждало тяжелейшее дело и огромная ответственность: я должен был бы переделать ее из мещанки в свободную женщину, сорвать с нее все ее семнадцать личин, бросить ее на дно и возвысить до радуги — и все, может быть, лишь ради мгновения настоящего чувства. Но и мне захотелось сыграть самому и оставить ее в уверенности, что она меня очаровала.

Наше с ней приключение позже (без какого-либо свидетельства, все мое обвинение не содержит ни одного имени свидетелей) было представлено суду как «подвешивал женщин и мучил их», об этом говорили даже в правительственных буфетах — все это срабатывало, как экразит[9]. Психологически же эта фраза во времена введения равноправия женщин была очень эффективна. Кроме того, на моем моральном облике появлялись уже большие черные пятна. В новогоднюю ночь в моей квартире перед всей компанией танцевала одна красавица (позже получившая три года принудительных работ, поскольку публично говорила — дескать, свинство, что меня арестовали) — танец лишь в прозрачной вуали, Schleiertanz[10]. А одна студентка плясала совсем обнаженной уже после того, как она закончила стриптиз (который тогда еще назывался «под музыку разделась догола») перед двумя мужчинами, сексуально ее использовавшими. Одной пьяной ночью она была бита художественной кистью по заду и пожаловалась, что у нее ничего не болело. Одной более пышной подруге мы нарисовали корабль с надутыми парусами на оголенной заднице. Едва повзрослевшей двадцатилетней девице мы показывали иллюстрации из «Sexuallexikon»-а, и потом я попытался ее употребить — и наверно сделал бы это, если бы она не уснула. Она едва спаслась — а в мое обвинение добавилась новая глава «попытка изнасилования» и две большие буквы, свидетеля ни одного.

Некоторые из женщин признавались, что получали его и в рот, и даже в попу. Оргии! Ненормальность и извращенность во время всеобщей чистоты и обновления. Мой следователь к концу разбора моих сексуальных прегрешений с отвращением воскликнул: мне кажется, что у меня самого грязные руки от всего этого свинства! Единственное, что читатель моего обвинения с трудом бы понял, так это: я был обвинен и в лесбиянстве. Такие вещи меня и вправду занимали с тех пор, как я прочел тысячи страниц доктора Магнуса Хиршфельда