Левитан - [108]
Наконец за мной пришли, и я отправился на допрос: гром среди ясного неба!
— Левитан, теперь-то вы расскажете, как во время отбывания наказания уходили из тюрьмы без нашего ведома. Вы должны знать — сейчас на кону всё.
Это меня спросил следователь, приятный молодой человек спокойного поведения, — после краткого предисловия (как мое здоровье, навещают ли меня и прочие обычные вещи). Гром среди ясного неба!
Я лихорадочно соображал, как они докопались до этого спустя почти три года. Изобразил крайнее удивление. Трижды просил повторить вопрос, будто бы не понимаю, о чем речь.
— Не притворяйтесь, Левитан, никакие уловки вам больше не помогут. Сейчас у вас есть только шанс продемонстрировать большую искренность, чем прежде, или же большее упрямство. Дело в том, что это лишь проверка, нам известно все.
Он положил руку на зеленую папку, лежавшую на столе. Мы сидели напротив и смотрели друг на друга.
— Ну, я вам немного помогу… — сказал следователь с некоторой иронией. — Попытайтесь вспомнить то время, когда вы, смертельно больной, лежали в тюремном отделении. Когда мы обеспечили вам лечение, без которого вы сегодня тут бы не сидели. Это свидетельствует о «прекрасном» характере — злоупотреблять добротой и пониманием! И обрушить все беды на надзирателя, который был к вам так расположен! Вы ведь знаете, о ком я думаю? Нет? Нет, ну у вас не такая уж плохая память. Может, вам что-то скажет это имя: Брезник… Нет?
Я отрицал, но здесь речь шла не о цвичеке или белом вине. В ответ я попытался немного пофилософствовать о своем решении сдохнуть в этих застенках, если потребуется. Черт, конечно, как отрицать, когда у них много данных! — начинается игра в кошки-мышки. Как вы это узнали? И что теперь с Брезником? А он не придет составить мне компанию? Еще какое-то время мы двое играли в неравный пинг-понг, потом он со мной распрощался, порекомендовав к следующему разу хорошенько подумать, если не хочу сильно навредить себе.
Что теперь? Если был бы здесь хотя бы Боголюб Драгич, Готтлиб Тойер, Хорст Бранденбург. Что предпринять, чтоб его раскусить? Вдруг им нужно лишь мое признание, чтобы они смогли уничтожить еще кого-нибудь? Может, они хотели бы «сварганить» из меня свидетеля на процессе против предателя Брезника? А потом бы они его либо убили, либо даже на какое-то время послали ко мне в камеру, чтоб он поглядел на своего «дорогого Левитана», который продал его за чечевичную похлебку.
Постоянно всё отрицая, я ставлю себя в чертовски тяжелое положение, эта игра самая тяжелая — у них все козыри на руках, и они могут ждать и медленно разыгрывать козырь за козырем. Признаться частично — из арестантской практики — почти невозможно. Кто произносит «а», проходится по всему алфавиту до «э, ю, я», а потом должен продолжать выдумывать на всякий случай — они никогда не поверят, что подозреваемый рассказал всё. Не знаю, упомянул ли я уже того славного солдата, которого допрашивали и он рассказал столько, что они засомневались в реальности самообвинений и снова отправили его «на трамвай» — обработали электричеством, — и спросили, не он ли выдумал атомную бомбу. Тот признался, что это он. И какая она?
— Има jедно дугме[74].
Значит, признаваться не будем. Бого прозорливо предвидел, что ничего хорошего мне ждать не приходится.
Свалившиеся тягости вывели меня из абстрактных размышлений — в своем развитии я дошел до чертовски ясного осознания того, что самообман и иллюзии могут быть очень опасны. Арестант возвращается в прошлое, «в волнах тяжелых ветра мир кружится…»
«В начале сновидений охлаждали воды, но это был обман, что всех других страшнее, нет хуже ложного сияния свободы во тьме души, которая в тюрьме стареет…» / «Картины, что во тьме горят, мерцают, — ожоги в то же время, жгут нам чувства и черный слой сожженный оставляют…»
Это был диагноз тяжелых ожогов воспоминаний о прошлом.
Посмотрим же на настоящее: это бесконечное творчество, которое, впрочем, возносит тебя в высоты над вонючими дырами, с чертами левитации, дорогой Левитан; чувство невесомости сгубило уже многих несчастных — бродивших без цели с ощущением, что они могут летать, что у них нет веса, и прыгнувших в бездну. Левитация при падении ломает члены, это диагноз.
И мечты заключенного о будущем: настанет день… о, настанет день… и солнце засияет новым светом… моряк вернется из дальнего плаванья… каждому привезет с собой дорогих подарков… и теплым вечером ляжет на кошачьи шубы под цветущей яблоней… с возлюбленной… с друзьями осушит бокалы… потом построит новый корабль и в приятной компании отправится в наступающее утро… которое будет нашим, как еще ни одно другое…
«Пришло для нас утро, что златом блистало: мы армию тьмы победили всецело… В вулкан мы бросали орудья несчастья: и пушки, и бомбы, и голод-клоаку, престолы ужасные, символы власти, и строки приказов, и статуи мрака; в вулкане горят куски хлеба, кровавы аж до черноты, как знамена неволи, холщовое платье, хлысты дурной славы, сгорай же, несчастье, не будет злой доли! Вдали на заре мы услышали пенье, оделась блестящей Земля синевою, на клумбах головками машет цветенье, из глаз нам скользнуло, как слезы, былое…» — Прошлое, преображенное в золотой век, каким оно не было. И будущее тоже не будет таким.
