Левитан - [110]

— Ну, вы подумали, Левитан?

— Не понимаю, о чем бы мне думать?

— Хорошо, тогда начнем иначе.

— Я готов ко всему плохому — удивить меня в этих стенах могло бы только что-то приятное, никакие трудности не могут больше застать меня врасплох.

Он спросил меня, правда ли я думаю оставить кости в этих стенах?

— Правда.

— Нет-нет, вы так не думаете. Вы изучаете математику там в камере?

— Да.

— Ну, и почему? Потому что вы уверены, что выйдете на свободу — и математика пригодится в поисках работы.

— Нет. Я смирился со своей судьбой. Совершенно больше не думаю об освобождении. Впрочем, вам тяжело будет выпустить меня, учитывая всё, что я видел. Ведь вы знаете, что я не стал бы молчать.

Так мне повредила и математика. К тому же во время разговора я ощутил тот таинственный флюид, который появлялся во мне всегда, когда я в своей жизни оказывался в безнадежном положении. С возрастанием инстинкта социальности этот флюид во мне явно усилился. Моя жертва показалась мне очень важной, я ощутил истинную миссию. Многие и многие пронесенные на свободу книги ясно заговорят вместо меня — когда я сдохну в застенках.

Любая надежда — это лишь репетиция последнего представления, когда человек засыпает навечно. Раньше ли, позже ли случится этот отрывок мгновения — не важно.

Или лучше сгинуть где-нибудь безымянным, ужравшись, — или повесить свои говорящие кости этим чертям на шею, чтобы они запутались в них, но не смогли бы сбросить с себя. (Необходимое полезное ощущение для арестанта, когда ему что-то угрожает, но в реальном потребительском мире — это всего лишь мыльный пузырь; горе, если бы я знал об этом тогда!)

Между нами завязалась битва: он вываливал аргументы, под тяжестью которых люди обычно склоняются, я — контраргументы, для нормального человека абсолютно надуманные. Он был логичен по-своему, я — по-своему, но у обеих логик не было совершенно ничего общего. Он клевал мне печень, как та хищная птица Прометею, но моя печень снова отрастала: и оба мы не видели выхода.

Самое плохое — или самое хорошее — в этом то, что мы совершенно не испытывали друг к другу антипатии, он в этом деле чувствовал себя как хирург, который меня оперирует, а я — как пациент, привязанный к операционному столу. Однако оба мы знали (он тоже был неглуп), что операция абсолютно бессмысленна.

Он показал мне достаточно толстую пачку листов:

— Посмотрите, сколько у нас признаний Брезника; или вы хотите, чтоб мы начали их вам зачитывать? Чтоб вы знали, Левитан, как хорошо нам известно все дело, я расскажу вам анекдот, который, охраняя вас, вам рассказал Брезник, этот проклятый лицемер. На одной стороне леса собрание у фашистов, с другой — у коммунистов, и те и другие выкрикивают свои лозунги. Одни: «За фашизм стоять до победы!» Другие: «За коммунизм стоять до победы!» А из леса доносится эхо: «…беды… беды…» Вы вспомнили, Левитан!

— Бог знает, что вы вытворяли с этим человеком, что у него крыша поехала? — заметил я.

А следователь указал на дверь:

— Как вспомню, что этот притворщик стоял там, у двери, когда приходил докладывать о вас, ведь он был лично ответствен именно за вас, — и заходил будто какой-то святоша… меня по-настоящему охватывает злоба. Мы сказали ему: «Если Левитан найдет хотя бы такую щелку, сбежит, и мы никогда его больше не увидим!» А он, оказывается, был с вами заодно. Такую вот щелочку мы ему показали… — он показал большим и указательным пальцами узкую продолговатую щель.

Он действительно было очень расстроен порочностью Брезника. Потом он спросил меня, правда ли, что я гипнотизирую.

— Иногда, но в тюрьме не получается.

— Почему нет?

— Человек здесь ослабевает.

— Нет-нет, — усмехнулся он, — только не вы, Левитан.

Мы смотрели друг другу в глаза. Я почувствовал, что он — тоже гипнотик и что хорошо это знает и напряженно борется с самим собой; я быстро отвел взгляд. Было бы чертовски опасно, если бы хоть на мгновение я подчинил его себе, — он бы, очнувшись, осознал, что произошло, и насмерть меня возненавидел. А если и нет, то его могли бы заменить, и я получил бы другого следователя, но я знал на личном опыте и по рассказам, что многие из них гораздо хуже него.

— Вы уходили из-под ареста и возвращались назад, Левитан. Такого еще не случалось до Владивостока. И вы не покинете этих стен, пока не объясните — как?

Следовательно, они знают не всё, промелькнуло во мне. До сих пор он упоминал только Брезника. Этот бедолага, разумеется, рассказал все, что знал, подписал себе приговор и теперь ожидает где-нибудь в подземном карцере своей судьбы. Вот только как они об этом узнали? Он сошел с ума, или же кто-то проговорился?.. Подождать надо, помедлить, потянуть.

— Скажем, если бы было правдой то, в чем вы меня обвиняете — будто я бы ходил на волю и обратно, хотя это абсолютная выдумка, которую невозможно воспринимать, ну, если теоретически взглянуть на это дело, — логично, что заключенный сбегает из тюрьмы, чтобы потом опять вернуться? Таких заключенных просто нет.

— Есть, — спокойно ответил он, — может, правда, очень редко — но есть. Здесь факты, которые нельзя ни изменить, ни опровергнуть (он положил руку на папку), дело только в мотивах. А об этом знаете только вы, Левитан, — и вскоре их узнаем и мы, даже если придется подождать еще несколько лет… Посмотрите на себя — впалые глаза и скулы, зеленое лицо, — Левитан, стены сожрут вас. Любой согнется, даже более сильный, чем вы, — один раньше, другой позже, и вы склонитесь. Ведь сейчас мы еще просто замечательно разговариваем, или нет?