Левитан - [102]

В своих примитивных формах у этого инстинкта, конечно, есть ряд признаков — героизм, геройство, бахвальство, могут быть и притязания, связанные с жертвенностью. Без этого инстинкта не было бы ни одной армии, никакого спорта, а также ни искусства, ни науки, являющихся высочайшим продуктом общественного инстинкта. Многие ученые мира даже не подозревают, что за движущая сила заключена в них, заставляя от многого отказываться и многим жертвовать ради избранного пути. Люди-пчелы могут стать учеными, люди-мухи — никогда. Теперь я понял Джордано Бруно, эту страшную натуру, всем своим существом связанную с «посюсторонней» жизнью, как он смог выдержать три года угрозы сожжения на костре с ежедневной возможностью спасения собственной головы (всего лишь отказавшись от своих «заблуждений») и спокойно пойти на смерть. Это было в 1600 году, несложно запомнить.

Теперь мне стало легче.

Сокамерники удивлялись моей неутомимости в учебе и в писании. Я не объяснял, как достичь этого, да и было бы абсолютно бесполезно. Самое опасное в этой трансформации — подмена, переключение (то есть в том случае, если человек не хочет навсегда расстаться с сексуальностью), поскольку дело доходит до сложных, критических условных рефлексов: так у человека член начинает переходить в состояние эрекции при работе, кажущейся ему важной, дословно у него «стоит на успех», а в сексуальных ролях наоборот — начинает лихорадочно работать воля.

Объяснение того, как человек может произвести с собой эту трансформацию, — слишком пространно для этого повествования.

И во время такого труда, удвоенной активности воли под влиянием описанного средства, меня раздражал каждый, кого я не мог так или иначе включить в свои исследования и выводы, или по крайней мере в материалы для последующих трудов.

Во время прогулок ко мне не раз присоединялся Антон, сифилитик, с которым мы познакомились в карцере. Когда я разговаривал с каким-нибудь образованным человеком, он молчал и слушал, иначе он сам что-нибудь рассказывал из своего опыта, всегда обобщенно, безлично, например, о том, как люди злы, что настоящего счастья почти нет, и прочие абстрактные вещи.

Однажды мы шли одни в паре, его заслуга, и некоторое время я выслушивал его человеконенавистнический и пессимистичный взгляд на мир и жизнь, а потом я ему просто и коротко сказал:

— Знаете что, Антон. Меня абстрактные вещи вообще не интересуют. Только реальные события. Сколько женщин у вас было?

Он посмотрел на меня своими желтоватыми глазами, будто не мог поверить, что я серьезен в своем вопросе. Когда я спокойно кивнул ему в согласие, он уставился перед собой, чуть в сторону к земле, голову наклонил немного вперед. Он никогда не говорил скабрезностей, ни разу не улыбнулся сексуальным шуткам — казалось, что эта область его вообще не интересует. Религиозен он не был, воспитания никакого; я подумал, что, возможно, он страдает от стыда, который в этой проклятой цивилизации пытается унизить венерических больных, будто бы они сами и сознательно виноваты в своих бедах. Бесполым он не был, раз подхватил бледную спирохету от жены спустя двадцать лет брака.

— Почему вы меня спросили об этом?

— Потому что это меня интересует. Мне неинтересно, кто и что думает о какой-либо вещи, мне интересно только, каковы вещи. Думать и оценивать я умею сам.

После этого ответа он долго молчал, будто бы напряженно обдумывал, ответить ли что-нибудь или нет. К нам присоединился заключенный, прежде немецкий солдат, бывший в радость сокамерникам, поскольку то и дело что-нибудь говорил и пел — когда надзиратель подходил к двери, он начинал ему петь «Daß du mich liebst, das weiß ich, auf deine Liebe scheiß’ ich…»[69] Антон молча ходил с нами до возвращения в камеры.

На следующей прогулке он подождал, чтобы я «освободился», то есть я облокотился на стену столярной мастерской и подставил лицо солнцу, что было большой роскошью. Антон встал рядом со мной, стараясь не закрывать мне солнца. Он сказал:

— Если вас еще интересует — у меня была одна-единственная живая женщина в мире — та самая, проклятая, что уничтожила мою жизнь, — жена.

В молодости ничего, до нее?

— Поцелуи. Заигрывания, ничего. На что мне было надеяться!

Мне стало его жаль. Правда, он не был красив, еще менее — привлекателен. И все-таки в нем было что-то свое, достоинство, через которое он сейчас перешагивал, предоставив мне себя для расспросов, вежливый и несколько подчиненный. Итак, это дело было исчерпано. Мы разговаривали о событиях тюремного дня. Я пытался загладить свою вину перед ним. И он это чувствовал. В конце прогулку он сказал:

— И спасибо за разговор… Этого в тюрьме я еще не слышал.

Я хотел через чистильщика послать ему какой-нибудь гостинец, но он отказался, дескать, как раз получил от дочери замечательную посылку. Я специально перепроверил — он солгал, он еще ни разу не получал передач.

Эта ложь была иной, чем прежние. Я спросил себя, а может, и про единственную женщину — ложь. Я ему нужен, значит, мне нельзя просто не обратить на него внимания, в тюрьме человек должен всегда знать, зачем он кому-то нужен и что стоит за этим. Его заявления — сомнительны, поскольку в них я обнаружил уже достаточно разнородной лжи.