Лев Воаз-Иахинов и Иахин-Воазов - [48]

Воаз–Иахин подождал, пока боль и тошнота не пройдут, поднялся, толкнул ее ногой, помог ей встать, отвел к дивану, взгромоздился на нее, как тот, что пришел с колесницами и копьями, и сполна насладился ею.

— Ты, — прошептала она ему в ухо. — Апельсины в пустыне.

Наутро был солнечный свет. Воаз–Иахин чувствовал себя бессмертным, непобедимым, посвященным во множество тайн, благословленным.

30

Не стоит мне вскрывать это письмо, думал Иахин–Воаз, именно это и проделывая. Угасаю, угасаю, говорил солнечный свет, падая на стены, на бордовые занавески, на желто–синие цветы. Смотрите, как тактично я умираю! Сумерки идут. Угасни со мной.

Иахин–Воаз начал читать. На соседней койке письмоводитель что‑то строчил. Возьмите, например, лицо Вайолет, писал он. При всем моем уважении, имеется ли в нем необходимость? Она вышла замуж за молодого лейтенанта, с которым я когда‑то ее познакомил. Все вокруг сказали, что ребенок — вылитый он. Однако уже этим утром лицо Вайолет отразилось в моей ложке. И даже не в серебряной ложке. Даже, заметьте, не в чистой.

С другого бока туго завернутый изучал журнал с фотографиями девушек в черном белье, принимающих разные сложные позы. Он негромко, фальцетом, напевал «Часто ночью тихой».

Письмоводитель поднял голову. Туго завернутый опустил свой журнал и прекратил петь. Иахин–Воаз убрал письмо в ящик тумбочки, лег на постель и уставился в потолок в молчании, наполнившем пространство волнами ужаса. Двое мужчин по обеим сторонам его койки почувствовали, будто они плавятся под ударами какого‑то жуткого колокола, каждый ритмический удар которого превращает их в ничто.

— Прекратите лязгать! — не выдержал туго завернутый. — Меня пробирает до мозга костей. — И он скорчился на своей койке и зажал уши.

— И верно, — сказал Иахин–Воазу письмоводитель, — думаю, у вас достанет вежливости отказать себе в подобного рода эффектах. Я слышу звон разбивающихся зеркал по всей округе. Прошу вас, приложите хоть чуточку усилий, хорошо?

— Извините, — пробормотал Иахин–Воаз. — Я не знал, что что‑то делаю.

Она сказала — плохое сердце. Его отец умер от плохого сердца, и у него самого тоже плохое сердце. У него действительно иногда прихватывало сердце, из чего доктор заключил, что он сердечник, и ему лучше поберечься. Внезапно он четко представил себе местонахождение своего сердца, такого уязвимого и пребывающего в ожидании неизбежного. Angina pectoris.[5]Говорил ли что‑нибудь доктор? Однажды он поискал это слово в словаре. Нечто связанное с опасениями или страхом приближающейся смерти, гласил словарь. Он должен помнить о том, что не следует опасаться или бояться приближающейся смерти. Он закрыл глаза и увидел карту своего тела со всеми органами, нервами и кровеносной системой, окрашенными в живые цвета. Сердце качало кровь по разбегающимся во все стороны венам и артериям. Кровь на этой живой карте шла по всему телу, и снова ему показалось чудом, что сердце не перестает качать кровь. Возможно ли это — двадцать четыре часа в сутки в течение сорока семи лет? Оно никогда не останавливалось передохнуть. Если бы оно остановилось, настал бы конец всему. Нет больше мира. Осталось так мало лет, и неожиданно они подойдут к своему концу, последний миг настанет сейчас. Невыносимо! Отец умер в пятьдесят два. Мне сорок семь. Еще пять лет? Может, даже меньше.

Ты захочешь вернуться ко мне.

Да, я хочу вернуться. Почему у меня возникло желание уйти? Что было плохо? До сего момента я никогда не чувствовал себя так плохо.

Письмоводитель вместе с туго завернутым поднялись и отправились в комнату отдыха. Иахин–Воаз подошел к санитару и попросил чего‑нибудь успокоительного. Он получил транквилизатор, вернулся к своей койке и продолжил размышлять.

Она не сможет приказать моему сердцу остановиться, думал он. Этот вид магии не действует, если ты не уверен, что у такого человека есть сила. Верю ли я, что у нее есть сила? Да. Но эта сила не бог весть какая особенная. У нее ведь не достало силы сохранить меня? Нет. Тогда может ли она обладать силой убить меня? Конечно, нет. Верю ли я этому? Нет.

Иахин–Воаз прижался ухом к подушке, прислушиваясь к биению своего сердца. Карта, думал он. Карта Воаз–Иахинова будущего, украденного мной, будущего, не принадлежащего мне. Брошу‑ка я курить.

Он зажег сигарету, поднялся, встал у стены. Как только я буду чувствовать себя немного лучше, думал он, брошу курить. Отец с его сигарами. Отчего она рассказала мне про его любовницу? Она узнала это от своей тетки в драматическом кружке, но зачем было говорить об этом мне?

Он вспомнил воскресные поездки, почувствовал запах обивки в салоне машины, увидел сквозь лобовое стекло, как угасает солнечный свет, почувствовал, что отец сидит с одного бока, с другого — мать, а сам он между ними, его тошнит. Я не совершал самоубийства, думал он. Это самоубийство совершило меня.

Словно все его позабытые сны тихонько проходили за его спиной, по одному прокрадываясь между ним и стеной и ухмыляясь над его плечом невидимым призракам, стоящим перед ним. А что, если быстро обернуться, подумал он и обернулся. Что‑то большое и одновременно маленькое юркнуло за угол его сознания. В любом случае, был ему ответ на стене перед ним: или преданный, или предатель. Преданный