Лев Толстой. Драма и величие любви. Опыт метафизической биографии - [42]

. Толстой хочет осудить, думать недоброе об NN, а я не хочу. И если только я вспомнил это, вспомнил, что Толстой не я, то вопрос решается бесповоротно. Толстой боится болезни, осуждения, и сотни и тысячи мелочей, которые, так или иначе, действуют на него. Только стоит спросить себя: а я что? И всё кончено, и Толстой молчит. Тебе, Толстому, хочется или не хочется того или этого – это твое дело. Исполнить же то, чего ты хочешь, признать справедливость, законность твоих желаний, это – мое дело. И ты ведь знаешь, что ты и должен и не можешь не слушаться меня, и что в послушании мне твое благо.

Не знаю, как это покажется другим, но на меня это ясное разделение себя на Толстого и на Я [63] удивительно радостно и плодотворно для добра действует»(57.46–47).

«На душе уже не так хорошо, как было. Толстой забирает силу надо мной. Да врет он. Я, Я, только и есть Я, а он, Толстой, мечта и гадкая и глупая» (57.47).

«Да, Толстой хочет быть правым, а Я хочу, напротив, чтобы меня осуждали, а я бы перед собой знал, что Я прав» (57.50).

«Я» – это, конечно, «более обширное существо», «Я» с большой буквы. «Толстой» – тот великий человек, тот носитель отделенного духовного существа, то «я» человека (с маленькой буквы), которое создало и «Войну и мир», и «Анну Каренину», и «Путь жизни». Толстой и прежде много говорил о «Я духовном», но тогда он, различая духовное существо человека и его «личность», хотел особо подчеркнуть нематериальность, внематериальность и даже антиматериальность высшей души человека. Ударение тут делалось на слове «духовное». К сокровенному переживанию каждым человеком своего «Я» это не имело непосредственного отношения. Теперь Толстой, сохраняя и прежнее значение, все же делает ударение именно на «Я» в его собственном смысле. Это «Я» человека, взятое в его собственном смысле, он в последний год жизни – и, значит, в «Пути жизни» – называл просто: «ДУШОЮ».

«Человек, если прожил долгий век, – читаем мы в «Пути жизни», – то прожил много перемен, – был сначала младенцем, потом дитем, потом взрослым, потом старым. Но как ни переменялся человек, он всегда говорил про себя «я». И этот «я» был в нем всегда один и тот же. Тот же «я» был и в младенце, и в взрослом, и в старике. Вот это-то непеременное «я» и есть то, что мы называем душой».

С тех пор как Толстой при своем духовном рождении сознал в себе духовное Начало, он многие годы звал Его в себя, жил перед Ним и вместе с Ним. И вот теперь он почувствовал, открыл, раскрыл, что Начало это есть «Я» и воплощено в «я» человека, что «я» человека есть не что иное, как «Всемирное Я», Я Господа. Толстой чувствует в себе «Я» Господа Бога и узнает в своем «я» Его «Я».

Когда Толстой в последний год жизни сообщал, что «одна душа во всех» (так назван и раздел «Пути жизни»), то он имел в виду, что одно Я – «Я» Господа – живет во всех и во Всем. И другого подлинного Я в мире нет. И любовь есть выражение жизни «Я» Господа в жизни «я» человека.

«Жизнь – в исполнении воли «Я», или, иначе, жизнь – в стремлении к прекращению разъединения, в слиянии со Всем. А это-то приближение к слиянию есть лучшее благо нашей жизни – любовь» (56.141–142).

«Основа жизни – сознания своего существования не того, каким я себя застаю, а того, что я есмъ, что только одно это я действительно есть. Все остальное кажется. Только такое же я в других существах сознается мною существующим тогда, когда я освобождаю свое я от того, что заслоняет его, – и я сознаю, через любовь, других людей собою» (56.93).

1 января 1908 года:

«В первый раз с необыкновенной, новой ясностью сознал свою духовность: мне нездоровится, чувствую слабость тела, и так просто, ясно, легко представляется освобождение от тела, – не смерть, а освобождение от тела; так ясна стала неистребимость того, что есть истинный «я», что оно, то «я», только одно действительно существует, а если существует, то и не может уничтожиться, как то, что, как тело, не имеет действительного существования. И так стало твердо, радостно! Так ясна стала бренность, иллюзорность тела, которое только кажется.

Неужели это новое душевное состояние – шаг вперед к освобождению? Думаю, что да, потому что сейчас позвал Ивана и что-то особенно радостное, близкое почувствовал в общении с ним. Дай Бог, дай Бог. Как будто почувствовал освобождение того, что одно есть: ЛЮБВИ. Ах, кабы так осталось до смерти и передалось людям братьям!» (56.89)

1 января 1909 года:

«Очень, очень хорошо. Неперестающая радость сознания всё большего и большего соединения со Всем – любовью» (57.3).

Характерная черта последних двух лет жизни Толстого – это его «более живое понимание любви и зависимости от одного Бога» (57.64).

Толстой по-разному относился к словам Иоанна о том, что Бог есть любовь. И далеко не всегда соглашался с ними. Теперь же как бы заново принял их:

«Как удивительно верно изречение Иоанна – Бог есть любовь, т. е. Бог есть то высшее, что есть в нас» (57.108–109).

«Любовь не есть начало жизни, а только признание сознания начала жизни. Бога» (57.141).[64]

«Думал сейчас… о том, что то, что я сознаю своим «я», есть сознание Богом самого себя через весь мир, в том числе и через меня. От этого-то Бог есть любовь. Может казаться неясно, но мне и ясно, и умиленно радостно» (57.148–149).