Лев Толстой. Драма и величие любви. Опыт метафизической биографии - [220]

– Бог на нас оглянулся, – говаривала потом Мария Александровна. – Мы приехали на Кавказ с одними нашими руками и, таким образом, сразу стали в положение людей, принужденных зарабатывать свою жизнь. Деньги соблазнили бы нас на наемный труд и другим служили бы соблазном».[454]

Дачка находилась в горах высоко над морем, в 15 верстах от Сочи, в совершенно диком месте. По ночам под окнами выли шакалы. И – никого вокруг, если не считать старика шведа Старка со своею семьею.[455] Нередко их посещали люди с оружием, предпочитающие избегать нахоженных дорог. Как их там не зарезали, не изнасиловали, не ограбили, не сожгли… Е.Е. Горбунова-Посадова находит объяснение:

«Было, очевидно, в жизни этих двух женщин, в их отношении к людям что-то такое, что внушало и этим случайным посетителям чувство уважения: ни один из них не причинил им вреда, многие уходили с самыми добрыми пожеланиями, а были и такие, что приходили еще и еще раз на маленькую дачу и помогали им в их трудной работе, а иногда жили у них по несколько недель и даже месяцев».[456] Чудо, да и только.

Участок земли при даче, конечно, оказался непригодным для посевов. Двум немолодым, слабым и больным женщинам приходилось самим корчевать и корчевать повсюду тянувшиеся корни, очищать свой участок и от сорняков, и от колючих кустов, и от множества камней. И еще жара. Дров напилить – нет пилы. За хворостом в горы – там опасные дикие кошки, змеи. Питались они долгое время в основном кукурузой. Свидетельница рассказывает, как «поражала ее веселость, бодрость и доброта М.А-ны и как жутко ей было смотреть на ее истощенную фигуру, с заступом или цапкой в руке, в полукороткой юбке, в белой войлочной шляпе».[457]

Через год у них уже был огород с редиской, луком, картошкой, горохом, репой, брюквой, огурцами, бахчевыми; три наседки, пчелы. «Две Робинзонки» (выражение Марии Александровны в письме Марии Львовне) выжили в «первобытной жизни».

Трудовая эпопея «христианских робинзонок», как называл их Толстой, и удивила, и поразила, и восхитила Льва Николаевича, знавшего цену делам человеческим.

«Как радостно слышать про Вас всё добрые вести, дорогая Марья Александровна, – пишет он 30 июня 1890 года. – Странное у меня о вас чувство. Знаю я, что когда в душе хорошо, то и в мире всё будет хорошо, и знаю, что у вас в душе всё хорошо, а всегда страшно за вас, что вы пересилите, переработаете, и что-то случится, хотя и знаю, что случиться нечему. До сих пор страхи эти не сбывались, и приходилось только радоваться на вашу жизнь. Дай Бог, чтобы вас так же радовали мы и другие ваши близкие» (65.126).

В письме через месяц:

«Вы вот часто меня благодарите, а мне как вас благодарить за все те радости, которые вы мне доставляете? Каждое известие о вас (я получил такое через Ге) и письмо от вас – это радость. Вот живут люди по-человечески и не только не жалеют о брошенном язычестве, а только радуются. И какие люди – испорченные, слабые. Никогда мне не удастся придумать и написать таких доводов в пользу исповедуемого нами учения, какие вы даете своей жизнью» (65.144).

В конце этого же года – О.А. Баршевой:

«Особенно рад был получить известие о Вас, Ольга Алексеевна, потому что по последнему известию знал, что у Вас лихорадка, и боялся за Вас. Как хорошо вы живете! Мне представляется ваше житье чем-то баснословным, а оказывается вот уже сколько времени прожили» (65.203).

В феврале следующего 1891 года:

«Вы так хорошо живете (я говорю о внешней форме жизни), что всякий раз, как получаю ваши письма, робею, распечатывая и начиная читать, как бы не узнать, что жизнь ваша изменилась. Но, слава Богу, всё идет хорошо…» (65.234)

В ноябре того же года:

«Всякий раз, получая ваши письма, вызывающие живое представление о вашей жизни, чувствую к вам зависть». И тут же: «Как я радуюсь на вас» (66.80–81)

Еще примерно через год:

«Я всегда, как думаю о вас, радуюсь, стремлюсь душой к вам и чувствую себя виноватым, что ничем не служу вам…

Книгу, которую пишу и кончаю теперь,[458] я еще не отдавал в перевод и не распространял здесь, но как только будет готова, то, разумеется, пришлю вам. Кажется, что вам это не может быть очень интересно. Вы это всё знаете, мало что знаете, вы это уже и делаете. А пишешь для тех колеблющихся людей, которые то видят, то опять не видят истину. Если успею, напишу еще, а не успею, то простите и любите меня так же, как я вас люблю, дорогие друзья» (65.267–268).

Я не уверен в том, что если бы не это «баснословное» житие двух классных дам в глуши на Кавказе и то огромное впечатление, которое оно произвело на Толстого (и не только на Толстого), то Мария Александровна стала бы для Толстого той, которой она стала к концу ее и его жизни.

В мае 1891 года подруги перебрались поближе к Сочи, устроились рядом с немецкой колонией и арендовали участок с большим фруктовым садом. Завели три коровы. И все же Мария Александровна, не говоря ни слова, все время душою стремилась обратно, поближе к Ясной Поляне. Толстой почувствовал это еще в самом начале их кавказской жизни. Вот отрывок из его письма от 23 июня 1889 года. Письмо с подтекстом.