Лев Толстой. Драма и величие любви. Опыт метафизической биографии - [200]
Многие десятилетия ходили слухи о том, что император Александр I не умер в Таганроге, а жил под именем старца Федора Кузмича. Когда именно у Толстого возник замысел произведения о жизни и уходе императора неизвестно. Но, судя по его Дневнику, не позднее начала 90-х годов. «Моя – разумеется, не исполню – мечта – написать историю Александра I с точки зрения Кузмича, как если бы он ее писал».[391] Быть может, это единственная книга, которую Толстой обязан был написать, но ее-то он и не написал.
В 1905 году Лев Николаевич узнал, что версия о судьбе Александра подтверждена новейшими историческими изысканиями. И 77-летний больной старец тотчас взялся за «Посмертные записки старца Федора Кузьмича, умершего 20 января 1864 года в Сибири, близ Томска, на заимке купца Хромова». Сохранилось первые главы этого романа и по авторской, собственно толстовской исповедальности их можно судить, что он должен был стать последним и программным художественным произведением Льва Толстого. Глубоко личная заинтересованность Льва Николаевича в том, что он пишет, не вызывает сомнения.
«Я родился и прожил сорок семь лет своей жизни среди самых ужасных соблазнов и не только не устоял против них, но упивался ими, соблазнялся и соблазнял других, грешил и заставлял грешить. Но Бог оглянулся на меня. И вся мерзость моей жизни, которую я старался оправдать перед собой и сваливать на других, наконец открылась мне во всем своем ужасе, и Бог помог мне избавиться не от зла – я еще полон его, хотя и борюсь с ним, – но от участия в нем. Какие душевные муки я пережил и что совершилось в моей душе, когда я понял всю свою греховность и необходимость искупления (не веры в искупление, а настоящего искупления грехов своими страданиями), я расскажу в своем месте… Теперь же, стоя по пояс в гробу, семидесятидвухлетним стариком, понявшим тщету прежней жизни и значительность той жизни, которой я жил и живу бродягой, постараюсь рассказать повесть моей ужасной жизни». «Главное было то, что вся внешняя жизнь, всякое устройство внешних дел, всякое участие в них – а уж я ли не участвовал в них и не перестраивал жизнь народов Европы – было не важно, не нужно и не касалось меня. Я вдруг понял, что все это не мое дело. Что мое дело – я, моя душа».
Известно, что в октябре 1905 года Толстой читал 4 тома Шильдера «Александр I» и делал обширные выписки. В январе 1906 года он штудировал книгу великого князя Николая Михайловича о князьях Долгоруких, сподвижниках императора Александра I в первые годы его царствования. Работа шла полным ходом. Но Толстой прервал писание романа как только ему сказали, что ученые мужи установили: император Александр действительно умер в Таганроге.[392]
Толстой воспринимал императора Александра своим духовным двойником, и ему, не столько для читателя, сколько для самого себя, было необходимо знать, что то, что он пишет, в действительности происходило на этом свете.
Император Александр Павлович у Толстого признавал, «что вся моя жизнь, все мои дела – все дурно, и мне надо сделать то, что я давно хотел сделать: все бросить, уйти, исчезнуть… Но как? Не так, чтобы удивить людей, чтобы меня хвалили, а, напротив, надо было уйти так, чтобы никто не знал и чтобы пострадать».
«То, что вы пишете о необходимости бездомности, бродяжничества для христианина, было для меня в самое первое время моего обращения самой радостной мыслью, объясняющей всё, и такою, без которой истинное христианство неполно и непонятно» (74.39), – писал Толстой в 1903 году. Мы уже отмечали, что для Толстого чрезвычайно важно было то, что Христос жил «бродягой».
Чтобы исполнить свое высшее предназначение, стать Саром русской Общей души Толстой должен был не только принести жертву, пострадать, но и раствориться в народе, стать Федором Кузьмичом. Со времени своего духовного рождения он намеревался стать «бродягой» (см. выше гл. 51) и прямо страдал, что не мог стать им. Но не стал, не совершил, что должен был и к чему стремился всей душой.[393] И совсем не потому, что это было ему не по силам. Бывало, что он ненавидел жену, но почему-то не мог разорвать те нити (нити чужой сторгии!), которые связывали его с ней и уйти. Это не умещается в голове. Тут что-то не так.
Спущенное в высшую душу Льва Толстого эденское существо призвано было стать Саром Совести, могло им стать даже без Сопутства Сара, но не стало. Что могло помешать высшему замыслу на Толстого? В чем причина, что свыше порученное ему дело расстроилось? Причина эта не в слабостях человека Толстого (иначе оно не было бы возложено на него) и, уж конечно, не в самих по себе несчастных обстоятельствах личной жизни, которые он, в соответствии с его заданием на жизнь, не мог не преодолеть.
Толстой и его маленький сын Ванечка могли чувствовать духовную близость друг к другу только по тому, что мы называем толстовским Саром Совести. Ванечка приходил на смену отцу, которому не удалось дело Сара Совести. И был снят с дистанции жизни как раз в 7 лет, накануне того, как общедуховность начинает вполне овладевать человеком. Это не похоже на случай. Почему-то Ванечка родился. И почему-то умер, не став, как и его отец, Саром Совести. Что тут – запрет на Сара Совести?
