Лев Толстой. Драма и величие любви. Опыт метафизической биографии - [191]
Девичье переживание идеала не похоже на юношеское, хотя, конечно, то, что свойственно ей, отчасти присуще ему, и наоборот. Юноша переживает идеал воплощения «Бога своего» и чувствителен ко всему тому, что не соответствует его представлению совершенства. Девушка переживает идеал совести, состояние тяготения души и чувствительна ко всему тому, что нарушает ее представление об идеальном тяготении. У него – идеальное чувство должного, у нее – идеальное чувство недолжного.
В душевно рожденной девушке светит свет идеала прилепленности. Где юноша чувствует поруганность «Бога своего», там девушка трепещет от разлепленности, от надорванности нитей тяготения. Чувство идеала девушки – не в себе, а на себя и от себя, и есть одновременно продукт и средство выражения душевной отграниченности – границ «Я». Все с ней происходящее она мерит сторгическим идеалом душевных взаимоотношений.
Предметному переживанию идеала или идеальных стремлений и представлений должна предшествовать жажда идеала, которую вызвать специально нельзя. Вызываются воспоминания этой жажды, если идеалы когда-нибудь населяли душу. По ним путевые мужчины помнят свою душу в юности. Женщина помнит свою юную душу не так. Обычно она вспоминает давние события, лица, страсти вокруг себя, себя в них и, главное, то, что лежало подо всеми душевными её движениями – свою девичью тоску. Девичья тоска – фундаментальный режим души девушки, то состояние готовности, на которое встала её душа в преддверии сопутевой работы, для душевного рождения Сопутства. Тоска эта тихая и грустная.
Чувство девичьей тоски есть, с одной стороны, чувство одинокости, оставленности, неприкаянности, и с другой – требовательное ожидание чего-то и возвещение о чем-то. Душевно взведенной девушке знакома эта неопределенная жажда и нетерпеливое предвкушение, скоро превращающееся в желание любить и быть любимой. У толстовской княжны Марьи глаза смолоду грустные, теплые, кроткие, и в них всегдашний укор себе. Девичья тоска, быть может, есть общее, исходное состояние виноватости, на фоне которого работала душа сопутевой женщины в юности.
На подъеме душевного рождения мужчина взводится для трудов сознания, на мучения истины и духовное восхождение на Пути. И женщина взводится, но для трудов любовной духовности, на мучения добра и сторгическое восхождение в Сопутстве.
Тихая, смирная, послушная, скромная, терпеливая – вот женский образ, испокон века (скрытно и до сих пор) ценимый людьми. Мужчине казалось, что эти её свойства гарантировали ему её верность, создавали душевный комфорт, обещали надежность семейного существования, и он в прежние времена культивировал их в женщине. Свойства эти назывались кротостью, под которой понималось удобная для мужчины и уместная в женщине слабость и отсутствие таких качеств, как вспыльчивость, гневливость, самоволие, непокорность воле отца или мужа. Собственным положительным значением кротость не наполнялась, или наполнялась в условно положительном смысле «укрощения», т. е. женской способности утишения чужой лютости, унимания мужского буйства или чего-то подобного. В языческой среде женская кротость есть черта характера, одним милая и симпатичная, для других несимпатичная. Нам же важна кротость как стиль женской одушевленности, как облик её личности и даже образ духовности.
В стиле одушевленности рождающейся высшей душой девушки есть какая-то сокровенная грусть и тянущая тоска, напоминающая мужскую «тоску раскаяния» при личностном рождении. Только мужчине к 30-ти годам обычно есть в чем раскаиваться и винить себя, девушка же безотчетно виновата без вины. И там и там – духовное тяготение, которое заставляет мужчину чувствовать виноватость и ответственность своей души перед кем-то, кто потом осознается (после духовного рождения) «отцом» или духовным Я. В тоске душевно взводящейся девушки есть видЕние кого-то и чей-то взгляд, от которого она не может отвернуться, перед которым она живет, которого боится и любит и пред которым винится. Девушка взводится на Сопутство как бы под наблюдением «небесного жениха», чье эденское место заранее устанавливается в ее высшей душе. Если в тоске её – грусть и вина, то это грусть и вина трепетной невесты, готовой почувствовать себя недостойной, недостаточно чистой, греховной, слабой духом. Она трепещет, как бы страшась оставленности, покинутости, духовной одинокости. Это глубинное чувство невесты, обращенное к призрачному «небесному жениху», есть религиозное чувство девичьей личной духовной жизни.
Когда княжна Марья входила в комнату брата в Ярославле и увидела его лицо и его взгляд, то она вдруг оробела и почувствовала вину перед ним за свои низшие земные интересы. Её виноватость сродни сознанию греховности, падшести, и её робость духовного свойства. Эту духовную робость мы, смотря по ситуациям, можем называть когда кротостью, когда смирением.
В душевном смысле кротость – не слабость и не отсутствие каких-то свойств, а сила сознания духовного величия кого-то родственного и любимого, перед которым нельзя не умаляться душою. Взгляните на духовно взводящуюся девушку. Уловите её духовную робость, почувствуйте её всегдашнею самопридавленность пред какой-то могущественной и строгой силой, которую она несет в себе и которая властно следит за ней. В истоках её душевной кротости лежит трепет благоговения невесты перед женихом. Кротость – выражение того чувства девушки, которым она приготовляется к будущему Сопутству.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
В книге, название которой заимствовано у Аристотеля, представлен оригинальный анализ фигуры животного в философской традиции. Животность и феномены, к ней приравненные или с ней соприкасающиеся (такие, например, как бедность или безумие), служат в нашей культуре своего рода двойником или негативной моделью, сравнивая себя с которой человек определяет свою природу и сущность. Перед нами опыт не столько даже философской зоологии, сколько философской антропологии, отличающейся от классических антропологических и по умолчанию антропоцентричных учений тем, что обращается не к центру, в который помещает себя человек, уверенный в собственной исключительности, но к периферии и границам человеческого.
Опубликовано в журнале: «Звезда» 2017, №11 Михаил Эпштейн Эти размышления не претендуют на какую-либо научную строгость. Они субъективны, как и сама мораль, которая есть область не только личного долженствования, но и возмущенной совести. Эти заметки и продиктованы вопрошанием и недоумением по поводу таких казусов, когда морально ясные критерии добра и зла оказываются размытыми или даже перевернутыми.
Книга содержит три тома: «I — Материализм и диалектический метод», «II — Исторический материализм» и «III — Теория познания».Даёт неплохой базовый курс марксистской философии. Особенно интересена тем, что написана для иностранного, т. е. живущего в капиталистическом обществе читателя — тем самым является незаменимым на сегодняшний день пособием и для российского читателя.Источник книги находится по адресу https://priboy.online/dists/58b3315d4df2bf2eab5030f3Книга ёфицирована. О найденных ошибках, опечатках и прочие замечания сообщайте на [email protected].
Эстетика в кризисе. И потому особо нуждается в самопознании. В чем специфика эстетики как науки? В чем причина ее современного кризиса? Какова его предыстория? И какой возможен выход из него? На эти вопросы и пытается ответить данная работа доктора философских наук, профессора И.В.Малышева, ориентированная на специалистов: эстетиков, философов, культурологов.
Данное издание стало результатом применения новейшей методологии, разработанной представителями санкт-петербургской школы философии культуры. В монографии анализируются наиболее существенные последствия эпохи Просвещения. Авторы раскрывают механизмы включения в код глобализации прагматических установок, губительных для развития культуры. Отдельное внимание уделяется роли США и Запада в целом в процессах модернизации. Критический взгляд на нынешнее состояние основных социальных институтов современного мира указывает на неизбежность кардинальных трансформаций неустойчивого миропорядка.
Монография посвящена исследованию становления онтологической парадигмы трансгрессии в истории европейской и русской философии. Основное внимание в книге сосредоточено на учениях Г. В. Ф. Гегеля и Ф. Ницше как на основных источниках формирования нового типа философского мышления.Монография адресована философам, аспирантам, студентам и всем интересующимся проблемами современной онтологии.