Лев Спарты - [23]

Теусер хрипло произнес:

– Зачем ты здесь?

Ей было трудно говорить. Ее плечи обвисли, а глаза налились тяжестью от усталости. В конце концов, она сказала:

– Потому-что мне ничего не нужно, если тебя нет рядом.

– Ты правильно сделаешь, если сейчас же отправишься домой.

– Я люблю тебя, – сказала Элла.

Он сделал над собой усилие, чтобы прогнать ее – прогнать на этот раз настоящую реальную Эллу, пока у него еще хватало на это сил.

– От того, кого ты любила, больше ничего не осталось. У меня нет чести, нет страны, нет семьи и имени. Ступай домой, Элла.

– Мой дом там, где ты. Я ушла из дома отца и не вернусь туда без тебя. Мы вернемся в Спарту вместе.

– Спарта больше не примет меня.

– Ты заставишь их принять тебя заново. Время пришло – я знаю это. Красный плащ не делает человека героем, на это способно только отважное сердце. И я знаю твое сердце лучше, чем кто-либо другой. Я хранила его рядом с моим столько лет.

Она начала возиться с тканью, обернутой вокруг ноши.

– Я принесла это для тебя.

Ткань слетела и солнце сверкнуло на полированном великолепии щита.

Теусер произнес:

– Мой щит…

– Помнишь ли ты, что говорит спартанская мать, давая сыну щит?

Теусер криво улыбнулся. За такое короткое время он конечно же не забыл знаменитые слова.

– И-ТАН И ЭПИ-ТАС, – пробормотал он.

– И-ТАН И ЭПИ-ТАС, – повторила Элла. – С ним или на нем. Победителем или мертвым. Ты был слишком маленьким, когда умерла твоя мать, поэтому его дам тебе я.

Она протянула щит.

– Возьми. Он может понадобиться тебе, чтобы оборонять меня по дороге.

– По дороге… куда?

– На край света, если потребуется, – ответила она, – я пойду туда, куда пойдешь ты.

Наконец он набрался храбрости и прикоснулся к ней. Ее губы затвердели от пыли, но когда он нежно вытер с них серый налет, они оказались такими же мягкими, как всегда, только теперь они были более требовательными и совершенно покорными.

Он снял легкий хитон с ее тела и был мгновенно захлестнут восхищением и всеобъемлющим желанием.

Каменистая земля стала им брачным ложем. Когда она закрыла глаза, то сделала это не из стыдливости, а потому, что лучи солнца били в них из-за плеча Теусера. Она выкрикнула свое наслаждение жесткому и яркому небу, когда он наконец взял ее и смял ее, и прорыдал ее имя. И этой ночью они узнали больше друг о друге в темноте, и они не замечали холода, и с первыми лучами рассвета посмотрели друг на друга взглядом, в котором отразились ужас и великолепие их знания.

В ту ночь старый Ксенафон и царь Леотихид тоже бодрствовали. И не молодая женщина Лампито стала причиной их бессонницы, несмотря на всю ее красоту. Втроем они просидели несколько часов, наполняя вином свои чаши и осушая раз за разом.

Многое было сказано, и Леотихид отяжелел от выпитого и от бремени того решения, которое требовал от него Ксенафон.

Ксенафон наблюдал за лицом царя, видя нерешительность в искривленных губах и в том, как тот хмурился своему отражению в чаше.

Эфор произнес успокаивающе:

– Я хороший спартанец. Много раз я сражался за мою страну. Два моих сына пали в бою, пронзенные афинскими копьями. Вот почему мне больно видеть, как Леонид поддается влиянию Афин.

– И все же, – Леотихид был наполовину пьян, но по-прежнему упрям и насторожен, – мы не можем сами принимать решения и держать их в тайне. Если мы собираемся их выполнять, то должны сообщить обо всем Леониду.

– Но не раньше, чем афиняне начнут сражаться, – сказал Ксенафон.

– Если они начнут, – пробормотал Леотихид.

– Они начнут, если узнают, что наши спартанцы заняли позицию в Фермопилах. После того, как они ввяжутся в бой, мы можем предоставить их самим себе. К тому времени, когда Ксеркс сокрушит их, его меч притупится настолько, что мы с легкостью справимся с ним.

Леотихид кивнул головой. Он очень хотел, чтобы его уговорили, но из его головы никак не шла мысль о Леониде, который к этому времени был так далеко от родного города.

– Наши люди… триста наших лучших солдат… и царь. Не таким ли образом должно сбыться пророчество?

Ксенафон наклонился над столом.

– Было сказано, что Спарта должна пасть, или царь – умереть. Ты же не хочешь, чтобы город пал, но ты и не хочешь быть тем, кто умрет?

Он зашел слишком далеко. Леотихид восстановил какую-то часть самоконтроля и заставил себя сесть прямо. Строгим голосом он произнес:

– Я не могу и подумать о том, чтобы принести Леонида в жертву таким образом. Ты же спартанец, человек, как ты можешь предлагать подобное предательство?

– Я сказал глупость, – Ксенафон поспешил рассыпаться в извинениях. – Мой мозг помутился от вина, и я не смог четко выразить то, что думаю. Я вспомнил, что в пророчестве говорилось о льве и, думая о Леониде, я позволил себе слишком простую интерпретацию…

Воцарилась тишина. Леотихид по-прежнему напускал на себя строгий вид, но под этой строгостью скользило удовлетворение. Он может, руководствуясь чувством долга, отречься от интерпретации Ксенафона, и никто не будет связывать его имя с предательством Леонида; в то же время было разумным подумать о себе и найти решение, которое не грозило бы смертью ему самому.

Он произнес:

– Мы не можем бросить наших солдат.