Лев и Екатерина - [3]

Но, чтобы осилить задуманный труд, нужно было есть и пить, и, бросив, теперь уж бесповоротно, постылую ежедневную службу, Лев Яковлевич с отвращением брался за случайные заработки, халтуру, всякий раз кляня себя за то, что разменивается.

К тому же писательство, как частный промысел, вне официального статуса, было занятием подозрительным. Нормальный писатель получает патент на профессию от общества и государства, а если нет патента, то кто ты? как тебя именовать и что ты там пишешь у себя в каморке, не иначе как пасквиль на нашу жизнь? Только что прогремел процесс в Ленинграде, поэта отправили в ссылку за тунеядство, и никто из именитых коллег не смог его защитить... На Катю эти рассказы произвели впечатление большее, чем можно было представить. Человек в каморке нуждался в защите. Чтобы кто-то здоровый и сильный, пользующийся доверием власти, прикрыл его своим крылом, отвел от него беды и угрозы. И не это ли соображение - может быть, даже инстинкт - заговорили в ней в тот час, когда Катя сделала свой выбор?

По крайней мере, в дальнейшем, когда карьера пошла на подъем, она уже отдавала себе в этом отчет.

С первых же дней ее нового поприща, теперь уже партийного, в райкоме, в Москве, Лев, по обоюдному их желанию - молчаливому уговору, ушел в тень, залег на дно, как выразился однажды, в минуту откровенности, он сам. Было так, что он отказался пойти с Катей на какой-то там торжественный вечер ("зачем я тебе там нужен?"), и Катя не настаивала. В другой раз она опять предложила и опять не настаивала, в третий - уже и не предлагала. Случалось, Лев подвозил ее утром на работу на своей машине - служебной пока еще не было - и всякий раз останавливался метрах в пятидесяти, за углом. Дальше она шла одна. Конспирация эта также не обсуждалась, все было ясно без слов. Лев возвращался домой писать роман, а Екатерина Дмитриевна поднималась к себе в кабинет, где созревало, совершалось ее необыкновенное преображение.

4

Все происходило незаметно, неслышно, как бы само, помимо нее, без ее участия. Искусство как раз в том и заключалось, чтобы не проявлять активности, предоставив ход вещей его собственному теченью и лишь в нужный момент оказываясь на месте. Не суетиться, не подталкивать, не делать более того, что положено, никаких лишних телодвижений. И еще много всяких "не". Не отмалчиваться, но и не выступать подробней, чем нужно. Не напрашиваться, но и не отказываться... Екатерина Дмитриевна постигала эти тайны собственным шестым чувством, но отчасти и с помощью опытного наставника, человека, который однажды и, как оказалось, надолго протянул ей свою руку.

Звали его, как уже сказано, Иваном Ивановичем Гусевым, и был он скромным инструктором райкома, пятидесяти пяти лет, то есть уже на излете, с несостоявшейся карьерой и мудрыми мыслями о том, почему она не состоялась.

Тут и впрямь было над чем задуматься. Жили два друга, два однокашника. Пришли из армии в сельский клуб: Виктор баянистом, Иван киномехаником. Оба поступили на заочный. Обоих выдвинули в райком, сначала комсомола, а там и повыше. Так и шли параллельно, в одной связке, пока один из них не ушел в отн рыв - взяли в область, потом на учебу, так и пошло. Иван до сих пор в райкоме, а Виктор... да, представьте, это он, тот самый Виктор Сергеевич, чьи портреты вы таскали на демонстрациях...

Надо сказать, большой демократ. Как-то раз встретились с Иваном на юбилее общего друга: приехал, не погнушался, охрана осталась на улице. Иван ему - "вы", "Виктор Сергеевич", как положено. А тот - что бы вы думали: брось, Иван, придуриваться, как, мол, тебе не стыдно!

Вот так: вместе начинали, и родословные одинаковые, и сказать, что кто-то умнее, кто-то глупее... да ничего подобного. А вот поди ж ты!

С тех пор Иван Иванович в свободное от аппаратной работы время все еще размышляет над этой загадкой. Ну как вы объясните сей парадокс: почему один, а не другой, в чем тут дело? Слепая фортуна? Да нет же. Наверняка существуют какие-то особенности характера, скрытые от глаза. Какое-то особое, если хотите, вещество... фермент, гормон, как угодно называйте - то, что есть у одного и чего нет у другого.

Так и не найдя искомой формулы, Иван Иванович тем не менее угадывал чутьем этот таинственный гормон, он же фермент, в других людях. И, надо сказать, не ошибался. Так и на этот раз, когда взгляд его в первую же минуту, еще там, в прядильном цехе, угадал Екатерину Дмитриевну.

С того дня и до недавних пор ее вела от ступеньки к ступеньке все та же невидимая рука Ивана Ивановича.

В его покровительстве не было никакого расчета, ни доли своекорыстия, ну разве некая мужская симпатия, да и то слабо выраженная: Иван Иванович был человеком скромным и держался правил (не это ли, кстати, и помешало ему в жизни?). Был, пожалуй, некоторый спортивный интерес, что-то подобное азарту тренера, выпускающего своих питомцев на беговую дорожку... А может быть, где-то в глубине души он предчувствовал будущее - день, когда все еще в ранге рядового инструктора запишется на прием к секретарю горкома, и недоступная начальница примет его без проволочек и со всей возможной благосклонностью - усадит за приставной столик, сама напротив, и они с доверием улыбнутся друг другу, и он, Гусев, волнуясь, изложит свою просьбу, а она, Екатерина Дмитриевна, тут же поднимет трубку телефона - об чем разговор!