Лев Гумилев: Судьба и идеи - [178]

Знаю, милый, можешь мало Обо мне припоминать: Не бранила, не ласкала, Не водила причащать.

Как всегда лаконично и гениально выразила она в стихах обязанности матери, которых не исполняла. А он любил ее всегда, и никогда я не слышала, чтобы он называл покойную Анну Андреевну матерью, только мамой, кстати, Николая Степановича – только папой. Стихи ахматовские эти я знала, конечно, и до встречи со Львом Николаевичем, но наткнувшись теперь на них, вдруг ужаснулась глубине трагизма его жизни.

Помню, процитировала эти строки Льву, и он печально повторил: «Да, да... Не бранила, не ласкала, не водила причащать». И стал быстро-быстро тереть ладонь о ладонь. Был у него такой характерный жест – признак сильного волнения.

Среди фотографий, которые как-то показала мне Наталья Викторовна, меня поразили две. Одна, где совсем юный Лев – 14-летний подросток – сидит у изголовья лежащей, очевидно в болезни, матери. Какая печаль (о матери или о себе?) и обида в глазах мальчика, в поджатых губах, во всей его позе. А другая – из «дела»: Гумилёв – заключенный. Еще молодое (ведь я узнала его почти 70-летним ), красивое, но измученное лицо и какое-то пронзительное смирение, что ли, в этом лице. Да, пожалуй, именно смирение, а не беззащитность. Все это в развитие мысли об испытаниях, выпавших на его долю.

Беломорканал... Он называл его «белый мор». Лев Николаевич говорил, что там он уже умирал, потому что при той норме, которая требовалась от заключенного, копающего «котлован», при скудном, голодном пайке и кратком сне долго выдержать невозможно. И когда в «органах» решили, что 10 лет, данные ему, слишком легкое наказание, и его повезли обратно в Ленинград, он, понимая, что ему грозит вышка, об этом не думал. «Я всю дорогу до Ленинграда (везли несколько суток) спал». А тут как раз, пока ехал, открылось «дело Ежова», НКВДешников и самих постреляли; Гумилёву при пересмотре дела дали 5 лет и направили, к счастью, не на Беломорканал, а в другой лагерь. Понятно, что и тут был далеко не курорт, но выжить тогда удалось.

При второй посадке, как он говорил, «за маму» (первая была «за папу»), после смерти Сталина и разоблачения его культа, для освобождения политических нужно было ходатайство родственников. Многие уже освободились, Анна Андреевна почему-то не хлопотала. Ему удалось с выходящими на волю передать ей, естественно, нелегально, записку, чтобы поторопилась. «Она взяла эту записку и под ручку с Лидией Гинзбург отправилась в «большой дом». Меня, вместо освобождения, сажают в карцер», – говорил Лев Николаевич.

Но время пришло, и его освободили. Жизнь на свободе оказалась ничуть не легче. Лучший в стране, да и в мире историк-востоковед, превосходно знающий географию (любил повторять болтинское: «у историка не имеющего в руках географии встречается претыкание»), блестящий писатель, мыслитель, он не был востребован ни на историческом факультете университета, где продержался всего два года, ни на восточном.

Кстати, о восточном факультете. С удивлением наткнулась в автобиографической книге «Признания скандалиста» одного питерского выпускника филологического факультета с «двойным дном» (его собственное определение своей личности) на такую фразу: «Студенты с соседнего востфака при малейшей возможности прогуливали лекции Льва Гумилёва и говорили о них: «Сплошное занудство». Ну, что тут сказать, что тут станешь делать? Спьяну, очевидно, «скандалисту» пригрезилось, ибо вся его книга изукрашена подвигами автора на ниве пьянства. Не стоило бы и упоминать об этом откровенном вранье, но ведь так и рождаются фальшивки, создаются лжемифы.

Когда же мне приходилось бывать на лекциях ЛэНэ (так его звали студенты, преобразив «эль» и «эн» в «лэ» и «нэ», что ему чрезвычайно нравилось, он сам с удовольствием открыл мне свое прозвище), то народу набивалось всегда множество, будь то аудитория на географическом факультете университета или большой зал Географического общества. Более того, целой гурьбой слушатели провожали Льва Николаевича до автобуса и в автобусе, до самого дома, не переставая задавать вопросы и слушать, слушать его, а он не уставал отвечать.

С какой ответственностью он относился к лекциям! В 80-е годы, когда я была свидетелем его жизни, лекции он читал раза два в неделю, а потом и вовсе один раз – лекционные часы ему неумолимо сокращали. Так вот в день лекции, которая читалась обычно во второй половине, он с утра ничего не ел, собирался тщательно, надевал лучший костюм и к моменту выхода из дома выглядел торжественно, взволнованно, как жених перед свадьбой, и только поздно вечером, вернувшись домой, позволял себе обильный ужин.

Что же до исторического факультета то там и сегодня историком Гумилёва не считают. В апреле 2002 года на подготовительных курсах истфака абитуриенту, попытавшемуся в контексте лекции напомнить о Л. Н. Гумилёве, было заявлено, что Гумилёв занимался не историей, а политикой, и ему за это неплохо платили. Да, платили, – пытками на допросах и пятнадцатью годами тюрем и лагерей. Он занимался политикой, а они на историческом факультете занимались исключительно историей! И так, конъюнктурщики, всю историю извратили, что непонятно теперь, чему же учить школьников. Сейчас начнут, да и начали уже ее переиначивать согласно требованиям новой политики, но к истории как таковой это так же не имеет отношения, как и прежде.