Лев, глотающий солнце - [5]

Я проспала до самого приземления.

Самолет уже бежал по черной посадочной полосе. Пассажиры заметно оживились: живы!

И вдруг страх сковал мои ноги — я поняла, что не могу встать. Обратно! Скорее обратно! Спрятаться под кресло и улететь тем же рейсом. Боже мой, какие смешные, детские мысли. Надо встать и пойти вместе со всеми. Зачем?! Куда? Для чего я прилетела в город своего детства — город воспоминаний, где нет ничего кроме могил? Кладбище детских страхов и детских надежд, и детских фантазий…

Но сестра попросила меня.

Я все-таки встала и накинула полушубок. Если бы в тот миг, когда, взяв в руки дорожную сумку, я спускалась по трапу, Судьба хоть на мгновение приоткрыла бы мне свой замысел… если бы…

Падал снег, пришлось поднять воротник — я прилетела сюда без шапки, и теперь на мои волосы, медленно кружась, садились снежинки.

Здесь так холодно.

Мне и в детстве было здесь очень холодно. Не согревала мать. Не мог нежно обнять отец. Да и разве были они у меня? Только сестра прижимала меня к себе и, хохоча, кружила по комнате. И снег кружился, и на стеклах вращались морозные узоры, и бра на стене отбрасывало качающийся полукруг юга на этот чужой мне, леденящий мир.

Я приехала к тебе, как ты попросила. Я постараюсь сделать все, что нужно. Не бойся.

4

Рейсовый автобус тащился мимо леса, белого, холодного мартовского леса; только по краям дороги снег уже почернел и осел; мимо еще не ожившего мартовского поля, мимо домишек, столь невзрачных, что только диву даешься — как в них умудрялись жить и до сих пор живут люди. Почему красота, рукотворная, создаваемая людьми ради радости, не снизошла на эти долгие унылые просторы?

Я хочу, чтобы все жили в красивых домах, чтобы в ванных комнатах струились и плавали, словно разноцветные рыбы, розовые, белые, голубые, зеленые, желтые блики, чтобы женщина, ложась в радужную воду, становилась красавицей, а музыка, тихая и нежная, обнимала бы ее, как теплая южная вода.

А здесь некрасивые бабы выходят рано утром доить покорных коров. В каждой корове живет красота: в ее больших коричневых очах, в струях ее молока. В каждой бабе таится красавица, которой часто так и не удается выглянуть на свет из-за серой телогрейки ее привычного быта.

Даже центр города был малопривлекателен: сталинского времени угрюмые постройки, безобразный монумент с вождем революции; только кое-где стали появляться новые дома из красного кирпича, засверкали витрины да собор, отреставрированный, видимо, совсем недавно, золотился на мартовском ярком, но бесстрастном солнце.

Здесь! Я вошла в старый, небольшой, похожий на московский, дворик, внутри которого был крохотный скверик и давно заглохший облупившийся фонтан. Здесь я играла крохотной девочкой, здесь у меня был друг Илюша…

Подъезд оказался чистым и светлым; поднявшись на второй этаж, я остановилась перед обычной, обитой черным дерматином, дверью. Автоматически потянулась к звонку — и отдернула руку, словно обожглась о невидимый огонь, — там же никого! Дверь не опечатана, но у меня нет ключей. Нужно сначала выполнить все юридические процедуры…

— Здравствуйте! — Я резко повернулась. Соседняя дверь приоткрылась, и на меня смотрел смуглый желтоглазый старик.

— Анна Витальевна предупреждала, что в марте приедет сестра. А вы очень похожи. — Он тяжело вздохнул.

— Здравствуйте, — с опозданием ответила я.

— Она у меня и ключи оставила. Кто бы мог подумать, что в тот же самый день…Она же сказала — уеду, мол, надолго. Надо диссертацию доработать. Отпуск в институте дали большой. Так-то. А вторые ключи, — которые в квартире оставались — забрали в милиции. Дверь хотели опечатать да забыли, наверное. Сейчас никакого порядку нигде нет. Такая тяжелая жизнь для простого народа. Только те, наверху, богатеют, а мы… — Он махнул рукой. — Да вы зайдите ко мне, чего стоять. Я и ключи вам найду.

Я зашла в квартиру старика; поставила на пол в крохотной прихожей дорожную сумку и остановилась.

— Сюда, сюда идите, — пригласил он.

В комнате у него стоял тяжелый запах дурного табака; на темной разнородной мебели лежал густой слой пыли. Видно было, что хозяин живет один — и давно.

— Чай будете?

— Пожалуй.

Он, прихрамывая, принес из кухни два плохо вымытых стакана с чаем, поставил на край стола, на котором скопился всякий хлам, возможно, не разгребаемый годами. Я заметила старые газеты, какие-то бумажки, футляры из-под очков, ножницы, тряпку, винтики, незаточенные огрызки карандашей, сломанную авторучку времен моего детства….

— Меня зовут Василий Поликарпович, — представился старик, сев на изогнутый, когда-то, наверное, красивый и дорогой, а теперь исцарапанный и грязный стул.

— А вас… — Он потер рукой лоб. — Простите, запамятовал. А она ведь говорила… Вспомнил, Ирина, — он как-то хитровато на меня глянул.

— Нет, Дарья. — Поправила я. — Дарья Витальевна. Но можно без отчества.

— Так, так. — Он глотнул чая. — Похожи-то вы с сестрой сильно, но все — таки кто его знает… Вот я и, признаюсь вам, намеренно сделал вид, что имя подзабыл. — Он удовлетворенно хихикнул…

— Я могу вам показать паспорт, — сказала я, немного досадуя на лицедейство старика: то ли он и правда забыл имя, но теперь притворяется, что помнил, стыдясь возрастного склероза, то ли действительно он проверял меня.