Лев, глотающий солнце - [2]

.

Какие бы разгадки тайны человеческих судеб не предлагали самые искусные исследователи, они освещают каждый — свою грань. А странный многогранник по-прежнему сверкает для тех, кто знает: подземные воды глубоки, но порой именно от них зависит рисунок ландшафта, для тех, кто под заурядной тканью обыденности прозревает бесконечные узоры Парок, кто по быстрому взгляду деда способен угадать судьбу внука, кто понимает — случайность — лишь вырвавшийся на миг из-под земли постоянный и вечный поток, способный одарить влагой великого блаженства или погубить, захлестнув страстной волной, ледяной от дыхания бездны…

Тень твоей судьбы, сестра, упала на мою жизнь. Я стою в аэропорту, ожидая, когда закончится регистрация билетов на мой рейс, почти неосознанно вглядываясь в незнакомых пассажиров: может быть, человек, виновный в том, что случилось с тобой, полетит со мной одним рейсом? Подскажет ли мне мое сердце — вот он! — или промолчит, а мой взгляд будет так же печально скользить по чужим лицам? Как странно, что люди, собравшиеся в аэропорту в этот день и час, могут больше никогда в жизни не встретить друг друга, может быть, и в предыдущих жизнях, если таковые были, рука судьбы зачем-то соединяла их вместе или на праздничной площади, или на поле брани, чтобы потом равнодушно рассеять по свету, точно горстку пепла…Но вдруг вот эти — сто человек, которые полетят одним рейсом, отправятся вместе не в пункт назначения, а, как в черном анекдоте, в единое небытие? Случайно ли купили они билеты на один самолет?

Я отогнала эти мысли. Мне еще не хотелось следовать за сестрой. Я не видела ее столько лет! Мне было семь, а ей шестнадцать, когда наши родители развелись. Отец уехал в Москву, забрав меня с собой, я жила с мачехой — его новой женой, а мать осталась в городе Н, испытывая такую острую и не проходящую все годы ненависть к отцу, что запретила сообщать ему о своей болезни: она несколько лет была парализована. Наверное, я не могла простить матери, что она отдала меня и не ездила ко мне, хоть и просила в письмах привезти меня к ней. Но, ни отца, ни его новую жену видеть она не могла, а больше некому было сопровождать ребенка так далеко — за три тысячи километров. О ее смерти нам с отцом сообщила в письме сестра. Я собиралась встретиться с ней и узнать о последних днях моей матери, но все тянула с поездкой, может быть, и от неосознанной тогда обиды: письмо пришло уже через месяц после похорон.

И вот — еду. Но теперь, теперь там, в городе моего детства, нет никого. Никого.

Извещение о наследстве я получила вчера, 14 марта, а сегодня — открытку с короткой запиской от сестры. Но почему снова так поздно? Ведь под запиской другая дата, поставленная ее рукой — 13 сентября?

«Милая моя Даша, квартиру (мою) и кое-какие вещи получишь после, но это не самое главное, что я оставляю тебе. В ящике письменного стола в квартире — тогда уже твоей — ты найдешь три тетрадки, сложенные вместе, и мое письмо тебе. Прочитай и все исполни. Найди его — о нем в письме. Может быть, я смогу уже не здесь простить его — и подать тебе знак…»

Боже мой! Что ты наделала, сестра!?

2

Я стояла у окна: темная, тихая ночь. Когда же это произошло? Закон о наследовании, кажется, вступает в силу через полгода после того, как… Значит, в середине сентября. Возможно, как раз — тринадцатого.

Тринадцатого сентября был четверг: в прошлогоднем календарике он не отмечен ничем особым. По четвергам я всегда в театре. Чувствовала ли я что-нибудь необычное в тот день? В сентябре я делала декорации для «Дяди Вани». Наш главреж, этакий одомашненный искусством фюрер, в сцену, когда дядя Ваня патетично обещает Сонечке увидеть небо в алмазах, выгоняет на сцену разодетых в шикарные вечерние туалеты манекенщиц из театра моды, что мой приятель, тоже декоратор, Иванченко, язвительно прокомментировал: «Твою мать, дядя Валя Юдашкин-Чехов оторвался по полной!»

К сожалению, я не веду дневника. Это моя сестра с детства все, что чувствовала и думала, и все, что с ней происходило, записывала. Помню, она влюбилась в мальчика, которого видела в окно каждое утро, и, не зная его имени, назвала его Заоконным. Так нравилось мне, когда она доверяла мне отрывки из своего дневника. Она читала, а я, семилетняя, слушала и переживала ее чувства как свои. Наверное, благодаря ей, чуть позже, я стала сочинять длинные истории: мне лень было их записывать, а может, у меня просто не получалось выразить все что придумывалось, словами, и я стала рисовать, создавая романы в картинках, бесконечные, как современные телесериалы и сюжетные, как все комиксы… Когда отец увез меня в Москву, я очень скучала о сестре — и оттого сделала ее героиней многих своих историй. Как заканчивались они, не помню — может быть, счастливой свадьбой, возможно, встречей с дорогой сестрой… Но только не так, не так, как этот не придуманный мной роман ее жизни.

Два часа ночи.

Что же происходило со мной в сентябре?

Я просматриваю свои наброски: музыкант ежедневно играет на своем инструменте, а я делаю рисунки; на каждом — число и моя подпись. Нет, у меня не развивается бред величия: художник — декоратор — это всего лишь театральная Душечка, обязанная только отражать, как зеркало, художественные образы режиссера. По крайней мере, так я думаю о себе… Даты я ставлю на своих набросках от некоторого педантизма, унаследованного мной от отца — историка. Я и мужчину нашла себе такого же. Но если у меня занудство в наилегчайшем весе, то у него в самой тяжелой форме!