Лев, глотающий солнце - [4]

— Ты знаешь, — говорит он тихо, — когда мы уже лежим рядом, — по-моему, ты права.

Я вопросительно смотрю на него. Вообще, чем больше с ним молчишь, тем ближе к нему становишься. У нас бывают минуты такого счастливого молчания, когда мы и в самом деле как бы становимся одним целым: и думаем, и чувствуем одно. Тогда мне кажется, что я — грудной ребенок, купающийся в теплом материнском молоке. Странный образ, когда ты — взрослая молодая женщина, а рядом с тобой тридцатитрехлетний мужчина.

— Ты предлагала нам попробовать пожить вместе…

— Конечно! — Радостно соглашаюсь я. — Мне только нужно на несколько дней слетать в Н.

У него напрягается лицо, а я чувствую, что моя душа, кружась, как юла, стремительно летит в пропасть. Я начинаю, путано и лихорадочно ему все объяснять: и про родителей, которые развелись и, разделив, разобрали детей, словно вещи из шкафа, и о наследстве, и о посмертной записке сестры…

— Тебе что так необходима эта квартира в Н?

Я даже сажусь на кровати.

— Квартира? Нет. Она мне, наверное, совсем не нужна.

— Тогда зачем тебе ехать так далеко?

— Исполнить последнюю просьбу сестры.

— Какую просьбу?

— Я еще не знаю. Она написала, что я должна прочитать ее дневник и письмо, там ее объяснение.

— Она еще и дневник вела?

— Да, с детства. Знаешь, она была влюблена в мальчика, в Заоконного, с которым так никогда и не познакомилась.

— Анахронизм — письма-то писать, не говорю уж про всякие дневники, — он, холодно убрав мою руку со своей груди, встал и начал одеваться, отвернувшись.

Патриархальность в Максиме причудливо совмещена с новшествами современной жизни, подумала я, а спина у него круглая, спина дезертира, предпочитающего отсиживаться в погребе. Но, как говорится, и кухарки могут управлять государством, и министры финансов любить умеют. Дезертир так дезертир.

— Знаешь, Максим, — уже совсем беспомощно и невпопад, начинаю оправдываться, — я тебя, между прочим, прождала 31 декабря, а ты встречал Новый год с мамой. А мне пришлось мучиться с этими дураками …

— С какими еще дураками? — Он уже оделся и смотрит на меня, сузив серые прозрачные глаза.

— Ну, с теми, из Парижа.

В здании нашего театра всю предновогоднюю неделю гастролировала французская труппа, смешившая зрителей экстравагантной клоунадой и вычурными фарсами.

— Ты, разумеется, всех умнее. — Он проводит ладонью по карману пиджака: все цело, деньги и документы. Пора бежать.

— Ну… они, конечно, не то, чтобы дураки…

— Дураки в Париже не живут. Они все у нас. — Отрезает он. Идет в прихожую, начинает надевать ботинки.

— Конечно, опять нет ложки для обуви?

Я виновато заглядываю во все ящики. И все-таки ее нахожу.

— Спасибо, уже не надо. — Он сам открывает замки. И уже на лестничной площадке на миг останавливается, обращает ко мне бледное лицо и произносит, не глядя мне в глаза.

— И вообще я не уверен… — Он делает паузу, будто не знает, стоит ли заканчивать фразу — что у тебя была сестра.

Я, сдерживая слезы, смотрю ему вслед: в сером костюме, с большим, уже давно немодным, «дипломатом», сейчас он напоминает мне Юрия Деточкина из старой гениальной комедии.

Смех в зале.

3

Неужели он все-таки не придет меня проводить? Уже объявили посадку в самолет, и я медлила, не отводя глаз от входа в аэровокзал. Мне казалось: он где-то рядом, вот мелькнуло его лицо, ближе, ближе, я рванулась навстречу — не он!

Наверное, сейчас он мысленно здесь, со мной; может быть, до последней минуты (я по телефону сообщила ему время вылета моего самолета) колеблется — поехать в аэропорт или не поехать. Ну я же хорошо изучила его — он не приедет… Не приедет. Круглая спина дезертира мелькнула в толпе и скрылась.

А я заторопилась догонять хвост идущих на посадку пассажиров.

В самолете меня внезапно затошнило. К счастью, обошлось без неприятных последствий

…Потом я закрыла глаза и погрузилась в облачный туман воспоминаний.

Когда сестре было четырнадцать, она вырезала из книжки рисунок к рассказу Горького о Данко, на котором был изображен всеми отверженный, надменный и жалкий Ларра и повесила у себя над столом. Когда позже я прочитала рассказ, Ларра показался мне противным, а Данко испугал: вырвать из груди сердце — как жутко!

Сестре нравился Врубель, его чахоточная Царевна-лебедь и несчастный Демон. Она несколько раз перечитывала «Морского волка», упиваясь болезненно — дикой страстью Ларсена к хрупкой героине. Обо всех своих книжных увлечениях она рассказывала мне в длинных письмах.

Мы совсем непохожи с сестрой. Эта мысль дала мне сейчас успокоение. Я не люблю страсти, драму, я не люблю театр — да! да! — хотя с удовольствием делаю к спектаклям декорации. И песни цыган, и хрипы Высоцкого — героя ее детства, — все это чуждо мне.

Вот наш роман с Максимом, одиноким меломаном, мечтавшим в юности играть джаз, но ставшим, как и его отец, инженером, мне мил именно тем, что напоминает медленное и тихое звучание летнего грибного дождя…

Мне кажется до отвращения пошлой криминальная романтика нашего времени; я ненавижу детективы! Я хочу жить на даче среди нашей русской природы и слушать, как ночью поет соловей. Не нужны мне контрасты мятежных душ, прости меня, сестра, мне душно от экзотики юга, мне холодно ото льдов высокогорья. Только вы, облака, только вы, облака, только вы, облака… Кажется, я засыпаю…