Лев Боаз-Яхинов и Яхин-Боазов. Кляйнцайт - [8]

3

Поздняя ночь была в том городе, где жил теперь ЯхинБоаз. Он лежал без сна, глядя на розовато-серое ночное небо, оправленное в его окна. Здесь в ночном небе всегда отражался отсвет огней великого города. Он шевельнул рукой, чтобы закурить, и девушка, чья голова лежала у него на груди, повернулась во сне, скользнув рукой по его телу. Гретель. Он произнес в уме ее имя, подался вбок, чтобы взглянуть на ее спящее лицо, отвернул одеяла восхититься всем ее изяществом, улыбнулся в потемках, накрыл ее снова.

Лежа, Яхин-Боаз наблюдал, как дым медленно плывет в сумраке комнаты. Он подумал об историях, сказках из детства, в которых юноша отправлялся искать счастья по белу свету. Отец в начале сказки всегда умирал, и юноша отправлялся в путь с несколькими грошами в кармане, корочкой хлеба, скрипкой или мечом. Бывало, по пути находил или выигрывал он что-нибудь волшебное. Карту, быть может. Яхин-Боаз обнажил зубы в темноте, но не улыбнулся.

Теперь он сам, Яхин-Боаз – старик, ищет счастья по белу свету, старик, захотевший новой сказки, не согласный быть мертвым. Юноша остался дома лавочником и сотоварищем своей покинутой матери. В уме ЯхинБоаз увидел лицо своей жены, отвернулся от него и перед ним всплыло лицо сына его Боаз-Яхина – за витриной лавки, в тени навеса, он заглядывал в тени, выискивая взглядом отца, и улыбался.

Яхин-Боаз выбрался из постели. Не зажигая никакого света, прошел в соседнюю комнату. Здесь стоял его письменный стол, и на нем лежала та карта карт, которую он обещал сыну своему Боаз-Яхину. В свете из окна он мог разглядеть кое-какие маршруты и места, нанесенные на нее.

Голый в темноте, Яхин-Боаз коснулся карты.

– Есть только одно место, – сказал он. – Это место – время, и это время – сейчас. Другого места нет. – Он провел пальцами по карте, затем отвернулся. Небо стало светлее, чем прежде. Пели птицы. – Я так и не дал ему помочь мне с картой, – произнес Яхин-Боаз. – Иногда он хотел проложить отрезок границы, но я ни разу ему не позволил. Он показывал мне маленькие грязные карты, какие составлял сам, и хотел, чтобы его похвалили. Хотел, чтобы мне нравилась его музыка, хотел, чтобы я был им доволен, но я так и не сказал ему того, что он хотел услышать. И я бросил его сидеть в лавке и ждать, когда звякнет колокольчик над дверью.

Яхин-Боаз снова лег в постель и прижался к Гретель. Теперь по утрам он просыпался с эрекцией.

4 Вернувшись в город, Боаз-Яхин не пошел в дом матери.

Стояла суббота. Мать ждала его не раньше вечера воскресенья, да и домой идти ему пока не хотелось.

Вместо этого он с автостанции позвонил своей девушке и отправился к ней. Ожидая, когда она ему откроет, он вдруг вновь почувствовал себя со львом. То была вспышка – мигнула и погасла, полная странности. От нее он ощутил себя отъединенным от обычной жизни, разлученным со всеми людьми у себя в уме и с девушкой Лайлой, кого он сейчас ждал. Было ему виновато и тягостно.

Дверь открылась. Лайла взглянула Боаз-Яхину в лицо.

– Все в порядке? – спросила она. – Ты выглядишь чужим.

– Я чувствую себя чужим, – ответил он. – Но все в порядке.

Они направились к площади. Уличные фонари походили на светящиеся плоды, переполненные знанием.

Боаз-Яхин ощутил их свет у себя во рту и задумался, кто он есть. Он крепко ощущал спелую черноту коньков крыш на фоне ночного неба, терпкость крыш и куполов городка, вправленных в ночное небо. Цвет и ощупь мостовой, сущность ее, были напитаны вкусом.

С Лайлой он никогда не раздевался донага, никогда не предавался с нею любви, никогда не делал этого ни с кем. Оргазмы случались у него лишь с ним же самим, скомканные от стыда и чуткости к шагам в коридоре. Он вспомнил свое лицо в зеркале зала с резьбой львиной охоты. Кто же, задумался он, выглядывал из глазниц его лица?

– Что ты намерен делать? – спросила Лайла.

– Не знаю, – ответил он. – Думал, уйду искать отца. Но вернулся. Я сидел на холме, и было еще не время. Я чего-то ждал. Не знаю, чего я жду. Я пока не готов идти.

Тонкая струя фонтана с журчанием взмывала в звездный свет, непрерывно опадала назад. Встречались и разбегались собаки, каждая – своей дорогой. Боаз-Яхин и Лайла сели на скамейку. Шелестели пальмы. Уличные фонари не изменились. У него болело в горле.

– Я тоже жду, – произнесла она. – Они сидят в гостиной и смотрят телевизор. Такое чувство, будто дом навис надо мной. По воскресеньям мне с ними всегда уныло. Я не знаю, куда идти.

Когда я уйду, подумал Боаз-Яхин, пойдешь ли ты со мной? Горло его вылепило слова, но он их не произнес. Подумал о своем уходе – и в нем теперь было море. Однажды он бывал на судне, на летних каникулах с родителями.

– Посреди океана, – сказал он, – все зелено, громадно и вздымается, и ты чуешь носом глубину его и соль. Утром серый туман, влажный на лице, холодный в животе. Большие морские птицы не теряются никогда.

Они могут сидеть на океане, качаясь на волнах. – Когда уйду, пойдешь ли ты со мной? – снова подумал он и опять не произнес эти слова вслух.

– Да, – сказала она.

– Куда можем пойти? – спросил он. – В смысле, сейчас. Куда мы сейчас пойдем?

– Не знаю, – ответила она. – К нам на крышу. Они сидели там после ужина, но теперь, наверное, уже спустились. Может, сейчас уже спят.