Лев Боаз-Яхинов и Яхин-Боазов. Кляйнцайт - [7]

И, будучи со львом, он почуял в себе вкус, яростный, памяти о ловушке и падении в нее, о синем прямоугольнике неба над головой, о темных лицах, глядящих сверху в яму, о тяжком плетенье ячей сети, что рухнула на него и прильнула, и удушила, и обессилила его ярость. Темнота ямы, синева неба и глядящие темные лица маленьких темных людей, что были чужаками в любой земле, темных человечков, которые читали ветер, которые читали землю, по которой ступали. Охотясь, они озирались по сторонам и нюхали воздух. В незримом воздухе, вмещавшем духи зверей живых и мертвых, перебирали они проворными, сильными пальцами – и вытягивали, как долгую нить, дух животного, которого поймают. Лев мог убить их ударом лапы, стой они пред ним, но они были слишком хитры. Лев для них – что дитя.

В Боаз-Яхине возникла память о тяжелых повозках с клетками – о тряске, и о суши, и о жажде. Затем – о деревянных клетях на равнине, и поверх каждой стояла другая клетка, поменьше, где, как птицы, примостились маленькие темные хитрые люди. Шестами открывали они дверцы клетей и гнали львов в жар дня, к месту их смерти.

Львы из клетей выступали осторожно, порыкивая и сердито хлеща хвостами. Припадали к земле, рыча, меж тем как загонщики и их собаки наступали на них, дабы двигались они вперед, чтобы на них там охотился царь. Сухой ветер предлагал лишь хаос. Сухой ветер пел охотника, на кого охотятся, его последняя добыча далеко позади. Сухой ветер ревел и ярился, был копьями по щитам, лаял в глотках мастифов, пел в тетивах смерть, смерть, смерть.

И вот львы на равнине. Загонщики и собаки, копейщики и щитоносцы возвели стены, сквозь которые львам не проломиться, каких им не перепрыгнуть. На высоких колесах выкатывались колесницы, и царь слал стрелы, сея смерть среди львов.

Львы храбры, но надежды у них никакой. Будь у них свой царь, он повел бы их против царя колесниц и коней. Но у львов не оставалось времени выбирать себе царя. Колесницы уже средь них, копейщики и лучники охраняют своего царя и несут смерть каждому льву.

Последний лев, оставшийся в живых, – как раз тот, кого другие сделали бы своим царем, если б им позволили. Он был крупен, силен и свиреп и, с двумя стрелами в хребте, – еще жив. Стрелы жгли в нем огнем, зрение меркло, в ушах ревела кровь, а колеса колесниц рокотали. Пред ним и над ним, уносясь прочь, блистающий царь хладен в колеснице своей, копье наизготовку, копейщики рядом. Умирающий царь-лев прыгнул, вцепился в высокое и вращавшееся колесо, что подняло его к копьям. Рыча и хмурясь, впился зубами он в колесо, что подняло его и вознесло во тьму.

Лев пропал. Там, где был лев, вдруг стала пустая головокружительная чернота – похожее ощущение, когда слишком быстро разгибаешься после того, как долго был согбен.

Боаз-Яхин вновь осознал людей – они фотографировались, ели сэндвичи, пили газировку. Он прислушался к призрачным ревам за голосами, разобрал лишь кипень отсутствия в полости безмолвия: так можно услышать море в раковине.

– Львов больше нет, – произнес Боаз-Яхин.

Он подумал об отце и карте, которую тот забрал. Что можно было б найти, не унеси Яхин-Боаз прекрасную карту с собой! У него, сына продавца карт, картографа и любителя карт, не имелось к картам никакого таланта, он не мог сам составить ни одной, что не была б дурацкой, уродливой и замаранной, и так вот отец наказал его – оставил без карты и одного со своею брошенной матерью, торчать в темной лавке по-стариковски, ждать, когда на двери звякнет колокольчик, ждать, чтобы продать средство обретения другим взыскующим.

В рюкзаке у Боаз-Яхина вместе с его одеждой и неоконченной картой лежали карандаш, бумага и маленькая линейка. Он вернулся в зал львиной охоты, одинокий среди людей вокруг. Тщательно измерил умирающего льва, прыгавшего на царскую колесницу. Измерил торчащие из льва стрелы, также измерил копья царя и царских копейщиков. В другой части того же барельефа была стрела, пронзившая умирающую львицу. Виднелись оба конца стрелы, и Боаз-Яхин сумел измерить ее полную длину. Все свои измерения он записал, аккуратно сложил бумагу и сунул в карман.

После этого покинул зал львиной охоты и вновь взошел на высокий курган, холм зрителей. Здесь он просидел долго. Забирая деньги из кассы в кабинете, Боаз-Яхин был уверен, что в лавку не вернется. Раньше он видел себя одиноким скитальцем – на улице играет на гитаре, на мостовой открыт чехол, чтобы прохожие кидали в него деньги. Однако в бессловесном отказе развалин вокруг, во вспомненном стуке его шагов по камням дорожной обочины минувшей ночью услышал он безмолвие неготовности.

Он побывал со львом. В нем это было. Пришло к нему, и что-то заставило его измерить изображение льва и изображения копий и стрел. Он не знал, зачем это сделал. Что-то большее может прийти к нему. В это место он явился найти, что делать дальше, а он хотя бы нашел, чего дальше не делать: он пока не станет искать отца. Он покамест вернется в лавку.

В сувенирном ларьке у ворот Боаз-Яхин купил фотографию барельефа львиной охоты с изображением умирающего льва, что прыгает на царскую колесницу и вцепляется зубами в колесо. Еще он взял сэндвич и апельсиновую газировку. Когда подъехал автобус, Боаз-Яхин вернулся в городок, а оттуда следующим автобусом поехал к себе.