. Интересно, что в пьесе Гуцкова выразителями этих прогрессивных идей являлись именно евреи-сефарды, выходцы из Испании и Португалии, часто не знавшие еврейского языка, но зато знавшие языки романские, а также латынь и греческий. Оппонент Акосты Да Сильва и отец Юдифи – возлюбленной Акосты – Манассе сами себя называли вольнодумцами, соединяющими лучшее из всех учений: Сократа, Моисея и Христа. Они не слишком строго следовали обрядовой стороне религии, гордились тем, что в день Йом-Кипура не носили покаянных рубашек, любили живопись и скульптуру, пользовались всеми благами европейской цивилизации, но при этом оставались верными иудаизму. Акоста же, напротив, был представлен в пьесе не столько как европеец, человек, проникнутый ренессансным духом, сколько именно как трагический отщепенец. Охарактеризованный как «полуеврей, полухристианин», он не любил Синагогу, парил в мечтаньях и сеял сомненье. Неразрешимый трагизм фигуры Акосты был глубок и радикален: он не выносил общества людей, желал бы разделить свою жизнь с птицами, цветами и звездами. Разум Акосты назван в пьесе «гордым, мнящим себя светлее откровенья», а сам он – учеником Платона, философом. Чтобы спасти его от суда Синедриона, властного лишь над евреями, члены последнего сами предлагали ему объявить себя христианином, каким он, по сути, и являлся, будучи в детстве крещен и не объявив никаким официальным актом о своем возвращении в иудаизм. Поскольку по еврейскому закону иудей, насильственно или вынужденно крещенный, не считался утратившим свою причастность к иудаизму, он мог вернуться в Синагогу без специального ритуала: достаточно было об этом объявить. На этой двусмысленности – которую Гуцков явно списывал с положения евреев в Германии своего времени – и был завязан главный драматический узел пьесы. Сами иудеи указывали Уриэлю путь спасения, от которого он отказывался, заявляя, что он – не христианин, ибо был крещен «палачами инквизиции». И все же, по его собственным словам, именно благодаря христианскому образованию он стал тем, кем стал.
Чем стал теперь – обязан христианству!
Я в просвещенья свежую волну
Смог окунуться, с головой ныряя.
Свободным был! И целый мир тогда
Принадлежал мне – воздух, и природа,
И свет, и солнечных лучей тепло.
Я мог любить все то, что все любили,
Того бояться, что внушает страх
Не только мне, но всем. Сказать ли это?
Биенье пульса величавых дел,
Истории дыханье грозовое
В своей крови я ощущал тогда.
Как португальцы все, имел я также
Отечество; на родине своей
Я обладал гражданскими правами
[111].
Так открывалась зрителю трагедия Акосты, пронизанная шекспировским духом. На вопрос о том, почему вернулся он в иудаизм, Акоста отвечал, что сам не знает.
…И в чем причина
Того, что ветошь веры и тряпье
Обычаев, что принесли с Востока,
Роднит доныне словно братьев нас,
Когда мы только по названью братья?
Одна лишь честь гнилой союз крепит,
И вашим быть – мне честь повелевает!
Вас терпят в Амстердаме, за людей
Считают вас, а вы, как дичь лесная,
Трепещете при виде христиан.
При каждом подозрении бежите.
Как дети Агасфера, вы должны
Скитаться, и скитаться, и скитаться…
О, да! Я мог бы, как христианин,
Всю сладость отдыха вкусить отныне,
А вы как встарь блуждаете в пыли…
Но с тем, кто страждет, я хочу страдать!
Я – иудей! Так где ж проклятья ваши?
Иудеем Уриэль Акоста оставался как бы бессознательно, подспудно. А когда он пытался сформулировать это, то с удивлением обнаруживал, что он «иудей поневоле». Не уважая своих собратьев, он хранил им верность лишь для того, чтобы разделить их унижение. Оставаясь иудеем вопреки предложению самих иудеев объявить себя христианином, герой подвергался их проклятию. А становясь изгоем, он терял все права не только христианина, но и иудея и превращался, таким образом, в настоящего парию. В пьесе Уриэль получал от раввинов – представителей буквы, а не духа религии – имя Ахэр, означающее «иной», и принимал это имя как почетный титул.
Да, Ахэр я. Не скрою: я – иной!
Всегда иной и быть иным желаю,
Затем что только в инобытии
Залог – порука вечного цветенья.
Гуцков – выходец из пуританской пиетистской семьи, получивший философское и теологическое образование, ученик Гегеля и Шлейермахера, переживший глубокое увлечение книгой Жизнь Христа Давида Фридриха Штрауса и подвергшийся за свои идеи и атеизм преследованиям и заключению, – несомненно, сам себя чувствовал «ахэром». Благодаря этому пьеса его была отмечена психологическим правдоподобием, а образ Уриэля Акосты перерастал еврейскую проблематику и превращался в образ экзистенциального Другого, не принадлежащего ни к какому сообществу, одаренного индивидуальным даром познания и в силу этого не разделяющего никакие групповые идеи и предрассудки. Вражда между вопрошающей индивидуальностью, воплощающей сомнение и поиск, и группой – проводницей догмы, знания коллективного и априорного – полагалась в пьесе как неизбежность. Мыслящая личность не могла стать частью группы, ибо познание требует отстраненности и способности к сравнению и выявлению различий.
Уверен я, что Ахэр
На свете не жил никогда, что он
