Летят сквозь годы - [4]

Сама Елизавета Федоровна была деятельная и быстрая. Она успевала и постряпать, и наговориться с соседками. И еще пристрастилась к церкви.

Очень важно было молодой, по существу, одинокой женщине найти какую-нибудь утеху. Ее самостоятельная замужняя жизнь в огромном, шумном, сказочно богатом городе началась в подвальной комнатенке. Приличное платье у нее было одно-единственное, его не наденешь, идя с кошелкой на рынок, где приходилось, чтобы купить даже самую малость, толочься часами среди жирных бочек и коробов, у осклизлых прилавков, ступая то в пыль, то в лужу. Да никто и не посмотрит на тебя на рынке, где только торгуются до хрипоты.

А нужно, прямо-таки необходимо было, чтобы посмотрели: она же всем взяла — и ростом, и статью, и свежим миловидным лицом с черными бровями. Пойти прогуляться? Нельзя замужней женщине прогуливаться. В церковь — другое дело… Елизавета Федоровна в своем единственном праздничном платье ходила и в будни к утренней службе или к вечерне то в храм Христа Спасителя, то к Василию Блаженному. Расстояния ее не смущали; она бойко постукивала по торцовым мостовым каблуками полусапожек.

В церкви Елизавета Федоровна стремилась быть не хуже других — она усердно опускала в кружки и на блюда врученные мужем монеты, оделяла нищих на паперти, хотя сама была беднее их.

Поздней осенью у Макаровых родилась дочь Мария. Забот у Елизаветы Федоровны прибавилось, нужды — тоже. Но от церкви молодая женщина уже не могла отказаться. Наоборот, теперь в посещении ее она видела особый смысл: она вымаливала у бога счастья для маленькой дочки, просила принести ей самой облегчение, избавить от нищеты, которая все сильнее захлестывала семью.

Когда грянула империалистическая война и Петра Евдокимовича отправили на фронт, жить стало совсем туго. Мать с дочерью били поклоны, стукались лбами о холодные плиты церковного пола. Детский голосок Марии, выделяясь из хора взрослых, взлетал к самому куполу и звенел там нестерпимой болью… Макаровы сами верили, да и все соседи говорили, что молитвы их были услышаны: после ранения Петр Евдокимович вернулся домой. Высохший, с землисто-серым лицом. Он снова был принят на службу почтальоном. Опять работал с раннего утра до позднего вечера. Начал выпивать — сначала понемногу, а потом допьяна каждый день. Елизавета Федоровна, раздраженная и уставшая от поденщины — она ходила по людям стирать, убирать, — от беспросветной нужды, бранила мужа. Но он продолжал пить.

Мария тяжело переживала родительские неурядицы, плакала и молилась. Некоторые ее наивные детские мольбы, обращенные к богу, сами собой выполнялись. Вот бежит она по улице, заглядывает в известные ей одной закоулки и подворотни, ищет знакомую понурую фигуру отца. А его нигде нет. «Господи, вдруг папеньку моего злоумышленники ограбили… убили. Не дай, господи! Сохрани, Христос…» Бежит девочка, захлебывается рыданиями, вся сила взбудораженных чувств обращена в молитву. И молитва-мольба вроде бы услышана: за углом из темной сводчатой подворотни прямо на мостовую раскинулись ноги в стоптанных рыжих сапогах. «Папенька, да что же вы тут легли-то?» Мария поднимает отца, подставляет ему, как подпору, худенькое плечико, ведет домой. И опять молится — воздает хвалу богу, сохранившему отца в целости и невредимости.

В церкви в хоре Мария пела по обету, данному Елизаветой Федоровной. Ни мать, ни дочь не допускали и мысли, что можно пропустить хотя бы одно богослужение. Из подслеповатой комнатенки, пропитанной испарениями нищеты, от корыт с помоями мать и дочь устремлялись в ладанную, одурманивающую среду всенощных и заутрен, возвращались смиренные к тем же безрадостным обязанностям, то есть двигались по замкнутому кругу.

После революции семья перебралась из подвала в нормальное жилище на той же Болотной улице. Мария поступила на службу в почтовую контору.

В ноябре 1920 года Елизавета Федоровна родила вторую дочь — Татьяну, но здоровье у этой в молодости красивой и веселой женщины было подорвано настолько, что она выписалась из больницы полуинвалидом.

Болезненная Татьянка с самого рождения была отдана на попечение сестре. Пока она была младенцем, носить ее в церковь полагалось лишь к причастию. Но стоило ей стать на ножки, и Мария повела ее к обедне. Голодная, в духоте, стиснутая чужими огромными тетеньками и дяденьками, Танюшка сомлела. Мария вытащила ее на паперть, оставила на знакомую нищенку Аринушку, а сама вернулась достоять обедню. Очнувшись опять-таки среди чужих — безобразных, оборванных, грязных старух, Таня оцепенела от страха. С остановившимися глазами ждала она сестру и, когда та наконец появилась, заплакала без крика, по-взрослому.

— Нельзя плакать, — сказала Мария, — боженька накажет.

…Все раннее детство Тани проходило в страхе.

Мать с отцом часто лежали в больнице. Петру Евдокимовичу делали сложную операцию, надо было носить ему передачи. И дома оставались трое. И на канун надо. Ох как боялась маленькая Таня, что на канун Мария выделит самый большой паек. Жили впроголодь, но паек для церкви, для священника с причтом Мария отделяла. Иногда Мария брала Таню с собой в контору, сажала в уголок со строгим наказом: не шуметь! Таня забивалась подальше в угол, вырезала из бумаги кукол, боясь, как бы не звякнули ножницы. Всего на свете она боялась, потому что ей внушали: все видит бог, который может покарать.