Летучий голландец - [3]

Одуванчик с нежностью, свойственной всем людям легкого веса, сказал:

— Молодец, питомец неба. Из тебя мы могли бы воспитать самого знаменитого космонавта.

Капитан встал и отряхнулся.

— Чем ты занимался этой ночью? — поинтересовался капитан, с нескрываемым восхищением рассматривая правый кулак Пироса.

— Я видел страшный сон, капитан. Я видел во сне девушку, у которой две задницы и ни одной головы. И я любил ее.

— А я думал, что ты всю ночь праздновал восьмисотлетие этой индейки. Ты попробуй эту прелесть. Когда я ел ее, меня преследовала мысль, что я грызу гробницу седьмой жены Тамерлана. Ты, Пирос, гурман или вивисектор поджелудочной железы?

Впередсмотрящий Фенелон рассудил так: куда бы он ни смотрел — он все равно смотрит вперед.

Фенелон сидел в своей каюте и играл сам с собой в кегли. Еще он перелистывал Библию, читая ее.

Фенелон ставил капитана перед лицом больших вопросов. Вопросы эти не были никакого свойства. Про-сто на большом листе неплохой бумаги Фенелон рисовал большие вопросительные знаки и адресовал листы

капитану. Капитан давно решил повесить Фенелона на рее, как хронического провокатора, но пока не повесил..

Капитан пел свою утреннюю песню такого содержания:

— Кто же сегодня не пьет?

— Пьет соплеменник и пьет нибелунг. Пьет композитор и пьет пассажир. Пьет пограничник и пьет диверсант. Пьют миллионы юристов и пьет фаталист.

— Молокососы уже не сосут молоко. Лоллобриджиду целует пропойца, любимец богов. После похмелья принц Дании любит шашлык из мышей. Семь миллионов невест потеряли невинность, приняв алкоголь за гранатовый сок.

— Выпил бокальчик и стал независим араб. А Барбароссы от вермута интеллигентней лицо. Умалишенные негры по пьянке снимают свои кандалы. Рабиндраната Тагора уже декламирует пьяный индус.

Капитан давно хотел повесить Фенелона, но ни с того ни с сего повесил матроса Бала, жизнелюба. Этот матрос Бал, жизнелюб, сочинил эту и другие песни для капитана Грама.

Пятна солнца расплывались по воде, как пятна нефти. Справа по борту плыло бревно.

Бревно было похоже на крокодила.

Боцман Гамба

У него было хобби — он хотел стать королем.

Мало того, что боцман был единственным миллионером на корабле «Летучий Голландец», он еще хотел и королевской династии.

Но несмотря на это, Гамба уже восемнадцать лет лежал в красном гамаке и был пьян. Его гамак укра-шали цветами, но ни один матрос не провозгласил боцмана королем.

Через восемнадцать лет на корабле послышался крик:

— Очнулся боцман Гамба!

Это ликовал одинокий голос, а потом крик подхватили радиостанции Эфа. Матросы вышли — каждый оттуда, где находился в момент крика,— и стали смотреть и смеяться. Как же это так боцман Гамба очнулся?

Внешность у боцмана еще была никакой. Одет он был во что попало, на шее болтались какие-то цепочки. Трудно описать выражение его лица: как-никак он пролежал столько лет в состоянии хронического алкоголизма. О лице Гамбы можно было сказать лишь, что это матрос, миллионер, столько лет не брился. Поэтому все предположили, что боцман ужасно отстал от современного мышления. Но первые слова, которые произнес Гамба, убедили команду в ошибочности ее предположений.

Боцман очнулся и сказал:

— Почему Архимед, когда делал открытия, восклицал: «Еврейка»?

Никто не ответил.

— Почему Архимед восклицал: «Еврейка»? — расспрашивал Гамба.

Все молчали.

Тогда боцман спросил:

— Где у мухи сердце? И этого никто не знал.

— Молодым женщинам рекомендуется употреблять в пищу электрические провода,— сказал Гамба и уснул.

Понедельник. Близнецы Лавалье и Ламолье

Водолазы, братья, близнецы, гиганты Лавалье и Ламолье или по очереди кальян, передавая по-братски друг другу мундштук.

Они курили, одновременно оттопырив пальчики-мизинчики, огромные и волосатые, как у людоедов.

Они сидели под грот-мачтой в соломенных креслах-качалках.

Матросы-горнисты под бдительным наблюдением Гамалая штопали бом-бам-брас. Гамалай лежал в гамаке и наблюдал в десятикратный бинокль за поведением команды. Горнисты поднимали и опускали иглы, но иглы были без ниток.

Близнецы носили фраки и лакированные штиблеты. По утрам они крахмалили манишки и делали друг другу маникюр.

Они разговаривали, не поворачиваясь, в профиль.

У них были тяжелые лысые головы, каждый из них имел профиль римлянина.

— А что тебе приснилось сегодня? — спросил гигант гиганта, Ламолье Лавалье.

— Слушайте,— сказал Лавалье.— Мне приснилось превосходное приключение с девушкой. Как будто я, Лавалье, сижу за столиком Франции. В стране, естественно, канун революции. Но у девушек ласковые движения. Я сижу за столиком, но не влияю на фатальный ход исторических событий. Я не забываю, что я во сне и что мое одно необдуманное движение может исказить всю судьбу французского народа, ибо сон только мой, а история — миллионов. Итак, я сижу даже не моргая. Я не развратен, но меня полюбила Шарлотта Корде. Я понимал, что любовь ее — мнимая, потому что Шарлотты сейчас нет, но ведь это была и вечная любовь, потому что она полюбила меня через несколько веков, и это я понимал. Она подошла, а сама вся трепещет. «Не желаете ли принять ванну, месье Лавалье?» — «Нет, Шарлотта,— сказал я независимо,— пепел Марата стучит в мое сердце». Но Шарлотта была декольтированная, а следовательно, соблазнительная. «Пойдемте в мой будуар, я покажу вам кинжал, которым я потрогала вашего брата, врача и журналиста Марата. А если вас потом заинтересуют мои прелести, то целуйте мое левое плечо и мое львиное сердце и не надо стесняться, мой ангел небесный». Но я сказал, что я не ангел небесный, а водолаз, и что Марат — не брат мой, а это хитроумная лесть.