Летом сорок второго - [18]

По понтону еще двигались беженцы и остатки войск, но это уже не была вчерашняя нескончаемая лавина. Основная масса тех, кто не погиб от налетов, успела за ночь и утро переправиться на этот берег. Посмотрев на реку, Шинкарев увидел торчащие из воды части человеческих тел. Жертвы вчерашней катастрофы, гонимые по дну течением, застревали в камышах и прибрежных кустарниках. Вдоль обоих берегов Дона виднелись облепленные зеленой тиной человеческие руки со скрюченными пальцами, туши убитых лошадей и коров, обломки телеграфных столбов, досок и бревен. Прибрежный песок порозовел, а в камышах клубилась кровяная пена, взбитая донской волной.

У кромки воды бесформенным нагромождением лепились покореженные и обгоревшие армейские грузовики. В кузове одного из них, не тронутом пожарами, торчали головы убитых детей, вывозимых из пионерского лагеря. Там же, у берега, вода колыхала ряды железных бочек, их пустые металлические утробы вызванивали нехитрую похоронную музыку. Из реки торчали остовы потопленных паромов и плавучей пристани. Бензиновые и мазутные кляксы плыли вниз по течению, затягивая речную поверхность маслянистой пленкой.

Поблизости переговаривались солдаты:

– Эхма, раков бы здесь набрать, жирнючие с человечины-то станут.

– И сомы… те тоже падалью питаются…

Чуть в стороне от утонувшего парома, в маленькой лодочной бухточке, сидя по пояс в воде, купалась девушка. Искать укромное место бесполезно – весь берег усыпан беженцами. А здесь, в тихой заводи, хотя бы вода была без трупов и нефтяных пятен. Запыленная форма девушки и сумка с красным крестом лежали на берегу. Она старательно терла черную шею, мылила короткие каштановые волосы, вместе с грязью пытаясь смыть из памяти все, что случилось с ней в эти долгие дни. Шагавшим по мосту солдатам не было до нее дела, сонные взгляды их устало смотрели под ноги, а если и падали случайно на купальщицу, то оставались равнодушными. Лишь один или двое, из молодых и неутомимых, зацепились глазами за живое женское тело, белевшее на солнце среди моря людской и животной смерти.

Заметив, что комиссар закончил, Слава подбежал к Соболеву и отрапортовал.

– Отдохнул, лейтенант? После войны выспимся.

Соболев показал стопку красноармейских книжек:

– Видишь, сколько моих вчера успокоилось? Грамма, Овчинников, Ибрагимов, Сибагатулин, Сорока, Капустин, Мельник… Санитары мои молодцы: Мишка Породин человек десять вынес, Параска Галата – столько же, если не больше. Даром что девка, а крепкая.

Соболев помолчал, а Шинкарев вспомнил санитарку в тихой заводи. Майор похлопал книжками по ладони:

– Мой Пастухов их всех на этой стороне похоронил, а о тех, кто на том берегу – некому позаботиться. Собирай своих, шуруй вот к тому грузовику, получишь консервы с сухарями. Быстро перекуси и выдвигайся. По возможности мобилизуй местное население. Я еще несколько бригад сколочу. Разведданные у нас, сам понимаешь, ни к черту, но все-таки раньше послеобеденного времени немцев не ждем.

Глава 14

7 июля. Вчера мы бежали из Россоши. Немцы громили вокзал 16-тью «юнкерсами». Через Дон переправились ночью. В пятом часу утра шесть «юнкерсов» уже громили наши мосты. Стонала земля, и плакали люди. Люди и тут украинские. Хорошие, работящие.

Из дневника кинорежиссера А. П. Довженко

Молодой оберштурмфюрер СС Гельмут Лернер прибыл на фронт накануне нового летнего наступления. Он рвался в бой, жаждал военной славы, наград и повышений. Дома ему не раз приходилось встречать на улицах безруких и безногих инвалидов, многим из которых не исполнилось и тридцати. Это не пугало Гельмута, наоборот, придавало ненависти, ожесточенности, желания скорейшей расплаты.

Лернер не сразу попал на фронт. С начала весны до июня он проработал в Киевском гестапо. На его счету было пять повешенных партизан, два расстрелянных подпольщика и одна замученная еврейка. Он гордился послужным списком и с немецкой скрупулезностью заносил все в дневник. Но настоящая охота должна была открыться здесь, не зря же он написал рапорт о переводе в действующую полевую армию.

Спустя час после того, как немецкий танковый корпус занял Россошь, Лернера вызвал к себе штандартенфюрер Блумберд. Подходя к «опелю», в котором восседал его начальник, Гельмут заметил стоявшего рядом престарелого русского.

– Знакомьтесь, Лернер, – указал Блумберд на горожанина.

– Ефрейтор Швейх! – к удивлению Гельмута, сказал по-немецки гражданский и вытянулся, как положено военному.

Лернер в ответ представился и приложил два пальца к лакированному козырьку фуражки.

Блумберд продолжил:

– Господин Швейх – наш соотечественник. Двадцать шесть лет прожил вдали от родины.

– Именно так, господин полковник. С июня 1916 года. Под Дубной попал в плен.

– Господин Швейх утверждает, что недалеко отсюда, в районном центре… Belogorie, живет его товарищ, господин Клейст.

– Не совсем так, господин полковник, – поправил его Швейх, – он живет по соседству с Белогорьем, в хуторе Кирпичи.

– Это не имеет большого значения, – вновь заговорил Блумберд, – перед нами стоит задача – вовремя предостеречь Клейста от поспешной эвакуации. Господин Швейх проявил добровольное желание показать нам дорогу к этому селу. Надо торопиться, в худшем случае нужный нам человек уйдет на левый берег, и мы потеряем ценного сотрудника. Скоро нашим комендантам понадобятся хорошие переводчики, а разве может быть переводчик лучше, чем немец, четверть века проживший среди русских? Я думаю, господин Швейх не заманит вас, оберштурмфюрер, в засаду.