Лето радужных надежд - [54]

Даня еще несколько дней назад почувствовал, что воздух в доме начинает сгущаться. В квартире парило, как перед грозой, и дело было не в августовской жаре, не в вывешенных на балконе мокрых, хлопающих простынях, не в испарениях над кастрюлей пересоленного матерью борща.

Даня давно уже не был ребенком, но пока ему не давали билет в мир взрослых; он завис между, борясь с беспомощностью шуточками, клоунскими выходками и гоготом по дурацким поводам. Одни справлялись тем, что сбивались в компании, «банды», «кодлы». Никакие это были не банды, просто двенадцатилетние пыжились, выставляя себя страшнее, чем они есть. Главной их доблестью было пойти «махаться». «А что, вломим сегодня Ваньку и его кодле?» Богдан к таким не принадлежал. Для других волшебной палочкой, усмиряющей страдания подростка, была учеба. Пять по всем предметам, о, какой талантливый мальчик, или первое место на городской олимпиаде, или скрипичное чудо, будущий Ойстрах, или спец по радиотехнике, первый по физике… К этим умникам-звездам Богдан тоже не относился. Не было у него ни исключительных талантов, ни исключительной усидчивости. Не отличник, не хулиган. Он бы слился с «четверочниками», единой для учителей массой, приобретавшей полутона только при взгляде изнутри… но не для Богдана это было – сливаться с массой. Он завоевал себе особый статус: самый громкий, самый остроумный и нахальный голос класса. Конферансье, без пяти минут шут, расцвечивающий школьную скучищу. В этом качестве Богдан, разумеется, знал бесчисленное множество анекдотов. Всякие там: «Вышла женщина замуж за капитана дальнего плавания…» или «Бегал один мужик от алиментов…».

Анекдоты – это был кусок взрослого мира, вырванный из него и присвоенный себе. В анекдоте становилось понятным и смешным то, что двенадцатилетние видели, но над чем не имели власти: скандалы родителей, их выяснения, кто прав, кто виноват, измены, битье сервиза, битье мужем жены, женой мужа… Разводы. В классе Богдана хватало тех, кто жил без отца; один рассказал, как мать через суд выбивала алименты; у другого (прекрасного скрипача) начался нервный тик из-за каких-то семейных дрязг; одна девочка, тихая, как мышь, иногда приходила в школу с синяками, и все знали, что ее с матерью поколачивает отец. Наконец, был пучеглазый Эдик, который однажды пропал, а потом стало известно, что его отец повесился по неведомым причинам, после чего мать взяла Эдика в охапку и уехала куда-то в Сибирь, в совершенную глухомань. По сравнению с другими Богдан был счастливчиком.

Его родители всего лишь собирались развестись. О нет, само слово «развод» не произносилось – по крайней мере, не при нем. Они шипели друг на друга по вечерам, закрывшись на кухне, когда думали, что Даня спит. Они молчали по утрам так, что их молчание можно было резать ножом. У них была интеллигентная семья, которая рушилась по-тихому.

Богдан был уверен, что виноват отец. Наверное, он доводит мать из-за того, что лопнула его шахматная карьера. Вымещает на ней злость, потому что не может дотянуться до тех «свиных голов из Москвы», которые отлучили его от международных шахмат. А возможно, отец завел любовницу – из-за этого сыр-бор, из-за такой заурядной, но обидной для мамы причины. Богдан был не готов к тому, что услышал в последний вечер.

Как обычно, в десять его загнали спать. Минут через пятнадцать в комнату заглянула мать. Тихо, на цыпочках, подошла к разложенному дивану, постояла рядом, улавливая его глубокое, расслабленное дыхание. Для убедительности Даня подпустил носом свист. Мать двинулась к окну. Звук задергиваемых штор, шаги к двери – она ушла. И пяти минут не прошло, как на кухне загудели голоса. Застекленная дверь вела с кухни на балкон, летом ее почти не закрывали, тем более теперь, в жару. Большая комната, она же гостиная, она же – спальное место Богдана, была через стенку от кухни, и, если раскрыть окно, можно было уловить часть ссоры, вываливавшейся в ночь.

– Ради чего?.. – возвысил голос отец. – Ради чего мне…

– Тише! – шикнула мать.

– Это жизнь во лжи! Сколько…

Налетел ветер и унес слова отца. Потом заговорила мама, но слов было не разобрать, только общую интонацию – жалобную. Затем что-то тихо ответил отец. Богдан понял, что так ничего не услышит. Он раскрыл окно пошире и забрался на подоконник, держась за раму, высунулся наружу. Все равно было не разобрать, о чем спорят родители.

В темно-синем небе проступили, как булавочные уколы, белые звезды. Улица была длинной, печальной грифельно-серой пустыней с пятнами больничного света от фонарей; только вдали замирал гул проехавшего троллейбуса. Через дорогу колыхалось черное море – деревья Центрального парка.

Богдан аккуратно спустил босые ноги наружу и встал на карниз под окном. Тот еще хранил тепло от дневного ожога. Он не стал задумываться, стоит ли дело риска, просто отпустил раму и сделал два приставных шага на высоте третьего этажа, а затем раз – и схватился за перила балкона. Через секунду Даня перемахнул через перила внутрь, скорчился внизу на балконе, под окном.

– Хватит с меня, – гневный шепот отца.

– Ты отгородился стеной, будто меня нет! – шепчет мать.